Солнышко в березах

— Нате… — Он подал ей свой ужасный нож с ручкой-патроном.

Марья Васильевна поморщилась, как-то неловко взяла его, точно брала в руки гусеницу, но точить карандаш не стала. Хмурясь, отдала нож и сказала строго:

— Зачем же ты с таким ходишь?

— А чео? — спросил-ответил он, нагло улыбаясь и бросив взгляд в сторону парты, откуда смотрела на него круглыми глазами, подняв брови, крепкая девочка Вера Носкова.

— Как что?! Разбойник ты, что ли? Нельзя с таким ножищем ходить! Да еще в школу…

— Ну и чео?

— Ничего. Сейчас же убирай! В другой раз увижу — заберу.

— Хм-ха, — ответил он и, как видно, очень довольный пошел из класса, сунув руки в карманы.

А я снова увидел гневный, темный взгляд Веры Носковой. Она была очень сильная девочка, пожалуй, сильнее любого из нас. Однажды, когда Нохрин дернул ее за косу, она залепила ему такую затрещину, что Нохрин и теперь боязливо косится, когда проходит мимо.

Потом я посмотрел на Марью Васильевну и понял: никогда еще не замечал ее такой обезоруженно-растерянной и как-то едко огорченной. Она стала было проверять тетрадки сломанным карандашом, а потом сердито бросила его в раскрытую сумку, встала и, стуча каблуками, ушла из класса.

Дело было к весне. Уже притаивал снег. Он стал оттепельно-мягким и липким. В один такой день я вышел из школы с радостным намерением скорее бежать домой, лепить снежную бабу и кататься на еще не осевшей катушке. Но едва я отворил наружную дверь, ледяной ком ударил мне в лицо, разбил нос и засорил глаза. Кашляя, протирая их, я побежал отмывать кровь, которая сразу и обильно хлынула на руки и на пол. Я даже не понял, от кого мне досталось, ничего не видел.

Оказалось, что Бучельников взял школу в осаду: всякий, рискнувший выйти, получал порцию крепко слепленного снега так метко, что пострадавшие спешили отмываться и отсмаркивать кровь.

Когда с распухающим носом я вернулся в раздевалку, тут стояла порядочная толпа ребят и много девочек. Кто-то плакал, кто-то всхлипывал, кто-то кричал Клавдию Васильевну. А снаружи в дверь, как бы подзадоривая и убеждая в бесполезности сопротивления, с грохотом бухали ледяные комья.

— Да что это? Что такое?! — вдруг высоким, странным голосом крикнула Вера Носкова. Она была выше всех тут. Она да еще наша отличница Вера Малкова, ростом почти с Марью Васильевну. Прикрывшись сумкой, Вера Носкова кинулась в дверь и следом за ней повалили, посыпались, завываливались другие девочки и ребята. Я оказался где-то в середине, но скоро выскочил. Я увидел, как первый ком угодил Вере в грудь, второй, кажется, попал в голову, но она смело бежала к Бучельникову, и вот, должно быть, узнав ее, он оторопело остановился. Остановилась и она перед ним. Вера была даже повыше его. Секунду они смотрели друг на друга.

— Ты кончишь или нет? — вдруг быстро сказала она все тем же не своим голосом. — Кончишь?!

— Чео? — протянул он.

— Ух ты!

И все увидели, как крепкий ранец Веры с размаху треснул Бучельникова. Шапка его полетела в снег. А ранец взвился снова.

— Девочки! Бей его! — крикнула она, кажется, уже орудуя кулаками, потому что ранец тоже брякнул в снег.

— Девочки-и! — На помощь Вере уже спешила Лида Зудихина, Валя Попова, Вера Малкова.

И на Бучельникова со всех сторон посыпались тумаки, замелькали портфели — все это, двигаясь, перемещалось по кругу, и видно было только спины, валенки, руки, да мелькало решительное лицо Веры Носковой в сбившемся платке.

Девочки колотили Бучельникова, окружив со всех сторон, как галки бьют ястреба.

— Ура-а-а! Бей его! Так ему! — кричал кто-то храбрый от дверей.

От страшного хулигана Бучельникова летели перья. Вот он свалился, поднялся, заорал и вдруг, вырвавшись, побежал прочь, зажимаясь, подвывая и причитая, — точно так, как бегали всегда все его жертвы.

На снегу валялась черная шапка, варежка, чьи-то два шарфа и знаменитый ножик с патронной ручкой…

Исцарапанная, красная, с лицом в пятнах, Вера подобрала этот ножик и, вдруг заплакав, понесла его в школу. Видимо, теперь девочки опомнились, вспомнили, что им не полагается драться, и некоторые из них, идя за плачущей Верой, тоже завсхлипывали.

Я посторонился с уважением, даже с немым восторгом, пропуская их. Но когда за девочками захлопнулась испятнанная мокрым снегом дверь и перед школой осталось пустое место сражения, я почувствовал вдруг, что мне становится жарко от угнетающего, тяжелого стыда. Вспомнил, что девочки даже не взглянули на меня, заходя в школу… Я снял шапку и вытерся. Нос еще болел. Солнечный ветер студил мне голову, и все равно было стыдно. Простоял в сторонке… Можно было, конечно, оправдаться про себя — ведь я был вроде как раненый. Но совесть никогда, наверное, нельзя заглушить насовсем. И, медленно надев шапку, не поправляя ее, пиная ледяной комышек, я поплелся домой.

«Что же теперь будет? — думал я, шагая талой весенней улицей. — Неужели Бучельников потерпел полное поражение?» И хоть сам я очень был рад этому событию, даже совсем забыл про опухший нос, все-таки тревожился: что теперь будет?