Солнышко в березах

Что я мог объяснить ей? С чего она взяла? Лыжи с ботинками? С жесткими креплениями? Хотел бы посмотреть на такого богача в тысяча девятьсот сорок пятом. Кто их имел? А может быть, сказать ей, что мать продала вчера на рынке очень хорошее верблюжье одеяло с белыми и красными узорами — было нашей последней роскошью, мать сберегала его всю войну и продала теперь. Продала, потому что был нужен хлеб. И еще она купила мне шапку. Вот эту — новую. Лида, Лида… Ты не знаешь, как стыдно мне за мои костюмы и ботинки перед матерью. Кстати, ботинки только с виду такие прочные — вчера обнаружил, что подошва у них чуть ли не картонная, стирается невероятно.

Некоторое время мы шли молча.

— Скажите, а папа у вас генерал? — спросила она, опять очень преданно поглядывая на меня и улыбаясь. Она не заметила, как я вздрогнул.

— Мм… Что? Ах… Да…

— … …Ги-не-рал, — сказал она с расстановкой.

А мне стало сразу тяжело и противно. Вот — и она уже знает. Как? Откуда? Зачем? Тьфу! Ну зачем, господи, зачем… Это было похоже, как будто я попал в зыбкую трясину и все погружался, погружался и ничего теперь уже не могло меня спасти.

— Вы учитесь в девятом? — спросила она очень участливо, принимая по-своему мое помрачневшее лицо.

— Да! — вдруг, не думая, ответил я. Врать так врать — теперь мне уж было все равно.

— Вместе с Мосоловым?

— Откуда это вы все знаете?

— Я все знаю. — Она улыбнулась, глаза ее смотрели преданно и загадочно. — Я даже знаю, что вы подрались с Кузьминым и Любарским. Как им не стыдно нападать двоим на одного. Я их ненавижу… Болит у вас глаз?

— Ничего особенного, — буркнул я, не зная, как быть.

Она вдруг теснее прислонилась ко мне, пошла шаг в шаг, а я вдруг от этого забыл сразу и про свое вранье, и про все огорчения.

Я опять стал сильный, уверенный — орел, генерал, фельдмаршал. А что, фельдмаршалы не были мальчишками — были!!

Замечательно устроен человек.

— Вы хорошо учитесь?

— Так себе. Посредственно. Чтобы хорошо учиться, надо быть зубрилой. А я не надсажаюсь.

— Ха-ха… А сколько вам лет?

И здесь врать? Одно цепляет за другое. Врать, врать, врать, врать…

— Пятнадцать.

— Вы на полгода младше?

— Рано пошел в школу.

— Все-таки какая, наверное, у вас интересная жизнь! Если б мой папа был генералом, я бы с ума сошла от радости. Генерал…

— Ничего особенного. Я ведь вот не сошел… Даже наоборот, лучше бы он не был генералом… А ваш папа кто?

— Начальник орса. Отдела рабочего снабжения.

— А мне говорили — директор завода.

Лида почему-то покраснела.

— Кто вам говорил?

— Мосолов.

— Ну вот… Он ничего не знает, а вы поверили.

— Да что там! Не директор, и ладно… — И тут я подумал: не сказать ли ей? Что и я никакой не генеральский сын, и учусь в восьмом, и на каток не хожу, потому что нет ботинок, и лыжи у меня простые, на валенках, и… что люблю ее, очень люблю и мне все равно, кто она, откуда, люблю ее просто за глаза, за шелковые широкие косы, за брови, за губы, за маленький меховой воротничок, за пуховый платок, за валенки, за легонький запах каких-то духов — ее запах, уже такой родной и приятный, словно бы всегда знакомый мне.

— Лида, — сказал я. — Лида… Я…

Она, улыбаясь, смотрела сбоку, потом слегка отвернулась, опустила ресницы, щека ее заалела таящим радость румянцем. Она ждала совсем не того, что я хотел сказать, и я замолчал, почувствовал — не могу, не могу, не могу я сказать правду — ведь тогда все разрушится, распадется, едва начав складываться, все рухнет, и она уйдет, посмотрит на меня с презрением. Жалкий лгун… Продолжай, как начал. Некуда тебе отступать. Хорошо, что она ни о чем не догадывается. Слава богу, пусть. Хоть я и опять нарушил какую-то заповедь. Знаю какую, бабушка их сообщала мне все, даже о жене ближнего не утаила. «Не возжелай…» Грешен ли я тут? Грешен. Галина Михайловна ведь замужняя… Бабушка, бабушка, сколько раз убеждался я потом в твоей правоте и все-таки нарушал. Человек, наверное, вообще так устроен, что первую половину жизни нарушает заповеди, чтобы во второй их утверждать…

Мы долго молчали, шли особенно ровно, шаг в шаг. Я просто не знал, о чем говорить, а Лида, кажется, что-то обдумывала.

— А в театр вы свободно можете достать билеты? — спросила она как-то робко.

— Конечно!

Вот уж в этом-то я не сомневался — «достать» билеты, это мне, конечно, раз плюнуть…

— А давайте сходим на «Марицу». Все говорят — так здорово! И Дыбчо, и Залесская. А я редко бываю в театре. Папа у нас не любит ходить, мама — тоже, а я люблю — очень. А вы?

— Не знаю… Что там хорошего?