Солнышко в березах

Танец кончился. Я проводил ее к колонне. Чуть отошел. Встал в самую независимую позу, ждал, что объявят. Хорошо бы опять вальс… Объявили танго. Мне стало холодно. Его я совсем не умел, а пригласил… Пока раздумывал, переходя от озноба к пылающему жару, к ней очень решительно подошли сразу Кузьмин и Любарский. Видно было: сговорились или поспорили — оба красные и оба злые. (У Гусара щеки, как яблоки, Кузьмин бледнее, глаза щурятся, нос съехал к губе!)

— Извините, — улыбаясь, сказала она. — Меня уже пригласили. — И пройдя между ними — как ведь легко, независимо прошла, — подошла ко мне. Я почувствовал, как в спину ударили два взгляда. Радость, торжество, страх — все смешалось. Я тоже покраснел, и она, конечно, понимала меня.

Запнулся на первом же шаге. И на втором, и на третьем! С отчаянья хотел уж все бросить, опустил руки.

— Слушайте меня, — сказала она. — Никогда не танцевали танго? Ну ладно… Вот, смотрите. Три шага назад… С правой. Раз-два-три, теперь с другой ноги… Ах… Ничего… Ничего… Не обращайте внимания… Снова три шага. Опять так же… Три шага. Поворот… Нет-нет. Просто переступайте на три такта. Теперь опять три шага… Поворот… Хорошо, хорошо. Вы способный ученик…

Танго действительно было простое. Легче вальса. Я даже стал слушать музыку, изредка срывался, но она поправляла, и я опять ловил такт и шаг. Я держал ее близко, ближе, чем в вальсе. И, замирая, слышал ее запах, запах платья, кос, каких-то сладких приятных духов.

— Знаете что? — сказала она вдруг. — Давайте уйдем сейчас. Вечер скоро кончится. Вы меня проводите…

— Да, — тихо обрадовался я, ведь она сказала как раз то, что я носил в себе и, пожалуй, ни за что не решился бы ей предложить. — Пойдемте… Только… Ваша подруга?

— Я ей скажу… Она пойдет не одна.

— Почему вы не хотите остаться до конца? — все-таки полюбопытствовал я.

— Просто не хочу. Не хочу — и все… — в ее голосе промелькнула капризно-повелительная нотка, очень неожиданная для нее. Эх, какая… А с виду тихая.

— …

— Надоели эти ребята… Кузьмин… Они обязательно пойдут… Будут ссориться… Не хочу. Уйдем незаметно…

— Зачем незаметно?

Она промолчала, но, отстранившись от меня, посмотрела очень выразительно. Первый раз так близко я видел ее лицо, нежное-нежное, уже немного утомленное, со смеющимися прищуренными глазами. И эти глаза, темные от широких зрачков, смотрели на меня капризно-доверительно, что-то еще сообщали мне, в чем я боялся разбираться и понял только — таким глазам никогда не скажешь: «Нет».

— Я… Я им обоим… Если…

— О, какой вы! Они же вдвоем… И потом, я не люблю никаких драк.

— Дело не в силе, — сказал я, отводя глаза. — Знаете, где-то сказано: выносливость благороднее силы…

— Хорошо. Но все-таки уйдем незаметно. Вы сейчас одевайтесь, ждите меня на улице. Я скоро…

Из зала я вышел достойно. А по ступенькам прыгал через четыре. Забыл про то, что сын генерала, и про свой наряд, и про свои директорские ботинки. Только в клетчатом пальто опять обрел солидность, погляделся в зеркало, пожалел, что нет еще таких черных кожаных, на белом меху перчаток, как у Мосолова, как у того полковника, здорово он держал их в руке. И вот сейчас бы их надеть, взглянуть на часы, отвернув рукав… Я взглянул — они показывали два часа ночи, хоть не было и одиннадцати… Проклятые «швейцарские»! Я усмирил их, откорректировал по школьным и вышел на улицу. Хлопнула дверь.

С наслаждением ощутил чистоту и холод ночного зимнего воздуха. Несколько раз вздохнул и по-лошадиному помотал головой, встряхнулся. Очень хорошо пахло. Шел снег. Летел густо-быстро, торопился к земле, и все было уже нежное, светло-голубое, вдали тонуло в мягкой мгле, в желтеньких огнях. А небо было мутно-фиолетовое и серое, что-то там неслось, перемещалось волшебно-бесконечно — творилась снежная живая круговерть, оно тепло нависало, и под ним хотелось идти далеко.

С освещенного второго этажа бухал оркестр. Из курилки в углу угольками падали в снег окурки.

Я пошел за школу, вышел за одинокие кривые ворота. Они стояли тут уже без заборов. Моя триумфальная арка. Тут я ждал, а снег валил с легким шорохом, и это было неприятно, потому что я был без шапки.

Я ждал Лиду долго. Может быть, так всегда кажется, когда ждешь. Я отряхивал снег с головы. На дороге уже почти не было видно следов. Поднял воротник и тотчас вообразил себя каким-то героем, разведчиком, агентом уголовного розыска. Они ведь всегда вот так ждут, подняв воротник, надвинув шляпу, покуривая, — шляпы не было, но я закурил и опять поглядел на часы, получалось, что жду уже час. Опять умерил их прыть. Они встали. Я их потряс — пошли… И все-таки, развлекаясь часами, глядя, как летит снег, я думал о ней, только о ней, хотя было мне уже не очень радостно. Какой-то холод, страх не страх, поселился глубокой не проходил, он был еще с того часа, как Мосолов шел со мной по коридору, намереваясь знакомить, а скорее это был не страх, просто срабатывал никому еще не понятный механизм совести, ощущение своей лжи и фальшивости.