Солнышко в березах

На вокзале сплошь одни шинели. Артиллеристы, пехота прямо с автоматами (мне бы такой!), танкисты в черных комбинезонах, в промазученных шлемах, лица у всех какие-то одинаковые, желтые, лоснящиеся, как у шоферов или машинистов. То здесь, то там пение аккордеонов, смех, хохот, пляска, под свист, под трескучий прихлоп. Галочий «кьяк», вздохи паровозов, свистки, бесшабашно бахнутая об стену бутылка. И везде женщины, старухи, девчонки кого-то ищут, глазеют — и впрямь нашли, плачут-голосят, обняв какого-то ошалелого солдата, исступленно целуются. Верещат девки, накрашенные и бесстыжие, синие брови дугами до ушей, тут же бьют жулье, кто-то вырывается, вскрикивает, бежит-улепетывает отчаянно, за ним гонятся, затихает бешеный топот. Инвалиды ходят пьяные, пристают к солдатам, покупают и продают — можно и зажигалку, и трофейный фонарик, и аккордеон, и немецкий парабеллум… Стаями бродят пестрые цыганки, по-цыгански виляют юбками, гадают — не отобьешься, заглядывают в глаза: «Маладой, маладой… Дай закурыть, счастливый…» Эти цыганки чего только не нагадают — и счастливый будешь, и богатый, и жить будешь восемьдесят шесть лет… и жена будет — красавица… Любить будет… (Красавица-то!) А солдаты верят, улыбаются смущенно и совестливо, в затылках чешут, пилотки сдвигают, и цыганкам — последнее: «На, бери. Может, сбудется…»

Эшелоны не кончаются. Все такие же с брезентами, с отдыхающими под ними танками, с веселыми людьми — на войну едут…

Наверное, тогда одними чувствами воспринималось неодолимое движение этой громады, воспринималась ее внешняя восторженно-грозная суть. Так же я принимал и смех, пляски, веселье солдат, за которыми, как знать, не было ли у каждого слишком много невысказанного, невыдаваемого и непонятного мне. И вообще, трудно понимать людей, когда они в массе, как-то стираются, одинаковеют они, точно птицы в осенней стае, улыбается один — улыбается другой, запел один — подхватывают второй и третий. Личное прячется, уходит вглубь и там, наверное, болит, оттуда поднимается, когда человек остается один, ночью, или вообще, когда хватает силы отвлечься, задуматься над собой. Я не понимал и не мог осмыслить, почему грозная зеленая лавина движется столь четко и определенно, а имя человека, двинувшего ее, имя, которое написано белым на башнях танков, на паровозах, на вагонах, было для меня, как, наверное, и для них, священным, непререкаемым, необсуждаемым. С этим именем связывались мои надежды на лучшее, не очень-то ясные и понятные пока, а все-таки надежды… И облик этого человека, измененный войной и старостью, седого, с трубкой в руке, с маршальскими погонами на очень простом кителе или на ладной солдатской шинели был как-то неотделим от меня, мне всегда казалось, что он думает обо мне, помнит меня, понимает. Я никогда не сомневался ни в его правоте, ни в его справедливости. Даже иногда думал: вот случись что, напишу ему и он поможет, только это уж на самый крайний случай. А в помощи его я был накрепко уверен.

Шестого августа на востоке упала атомная бомба. Тогда я еще не видел фильмов об испепеленной Хиросиме, снимков обезображенных людей, атомных вулканических грибов, в самой форме которых есть нечто жуткое, адски-предупреждающее. Не слыхал, конечно, и «голоса Иеговы», как назвал позднее в своей книге Энрико Ферми голос атомного чудовища. В газетах писали скромно. Город разрушен. Столько-то жертв. Но что-то было страшное в этой скромности, удручающее, словно бы открылась некая непредполагаемая беззащитность и ее не хотели замечать, не хотели ей верить. Так не верят сперва диагнозу врачей, определившему неизбежное. А Хиросима все-таки была. Теплые, излучающие смерть развалины, оплавленный камень, скелеты зданий, глазницы окон, и ум настойчиво пытался осмыслить это, а воображение отказывалось представить. Да как? Как? Что это? Неужели какие-то там невидимые атомы, протоны-электроны, которые рисовали нам на доске, могут так взорваться? Но ведь и сам я и все кругом из тех же протонов-электронов? Неужели просто: прилетит самолет, высоко, еле видно, даже беззвучно, от него отделится такая капля, вспыхнет втрое разящее солнце и сразу конец всему — целому городу, жизни, мне, ЕЙ, ВСЕМ? Страшно… Это, наверное, хуже, чем когда на тебя бегут с полыхающими автоматами, хуже, чем если на тебя, качая хоботами и взблескивая огнем, мерцая траками, урча, катятся чудовища. Здесь еще есть надежда — можно стрелять, как-нибудь скрыться, отбежать, отползти, как отползал я не раз во сне, можно, наконец, взяв гранаты, бутылки с бензином, кинуться на него и под него — хоть так оправдать свою жизнь, отомстить за себя, — а как быть тут? И чего тогда стоят эти эшелоны, зеленые пушки, танки, пляшущие на вокзале автоматчики? И неужели у наших нет этого… Неужели ОН не знал и не подумал об ЭТОМ?!

Даже небо несколько дней не казалось мне тем прекрасным небом, в которое я всегда любил смотреть, — словно спрятано, затаило бесконечную угрозу.