Солнцепёк

Гаврош ничего не ответил. Олеся потер ладошкой лицо, из-за чего у него на подбородке остался угольный след, залез в карман штанов и вынул из него кубик фруктовой жвачки. Развернув фантик, Олеся откусил третью часть и без слов передал остальное мне. Я в свою очередь откусил причитающуюся мне долю и тоже молча протянул остатки Гаврошу. Тот, выпятив губы трубочкой, подался вперед и, с шумом всосав жвачку, принялся громко, с удовольствием, чавкать. Привычка у Гавроша такая имелась – чавкать, как поросенок. Других дурных привычек за ним не водилось. Курение я, естественно, в расчет не беру, это само собою. Но мы с Олесей не обращали внимания на мелкие недостатки Гавроша. В отличие от отдельных взрослых, учителей, к примеру, или других командиров. В общем, всех тех, кто без конца поучать норовит, кто корчит из себя твоих родителей, словно сам является редким примером и образцом совершенства. Такие любят за чужой счет постывляться. Найдет в твоем поведении зацепочку и начинает тебя за нее теребить. Мытарит и мытарит бессовестным образом. Какой ты неправильный и навсегда во всем испорченный. А вот в их время все по-другому было. Мол, не такими они росли. Лучше! Во сто крат лучше! Даже в тысячу крат! С их слов судить – они в свое время все как один героями были и былинными витязями. Иные до того привяжутся – противно становится. Тьфу! И вправду захочется не такими, как они, вырасти. Вот мы и старались другими быть. Не сосредотачивали внимания на чавканье, издаваемом Пашкой. Положительных качеств у него ведь все равно больше. И к тому же куда более значительных качеств.

Гаврош за день до этого новость нам сообщил. Он задумал, как лето закончится, податься свою тетку Галину разыскивать. Не знаю, как Олеся эту новость воспринял, а я от Пашкиного известия чрезвычайно расстроился. Даже поначалу не мог с ним общаться. Так мне сделалось горько оттого, что он решил уехать от нас. Я ведь с людьми трудно схожусь, но если сдружился – все, считай на всю жизнь, до самой смерти. Я представить себе не мог, что нам с Пашкой придется расстаться и, возможно, больше никогда не увидеться. Он ведь за тысячи километров от нас с Олесей уедет. И еще скоро так: «Как лето закончится». А это значит, что меньше трех недель нам осталось. Я с тоскою посмотрел на Гавроша. Он откинулся на спину и, надувая жвачные пузыри, безмятежно разглядывал звездное небо. Затем я посмотрел на Олесю. Серега подхватил больную руку под локоть и любовался углями.

Вокруг сделалось совсем черно. Соседние постройки виднелись в сгустившейся ночи неясными темными чудищами. Даже самые близкие домики, и те были едва различимы. Смотришь на них изо всех сил, смотришь, и не можешь понять – то ли дом в том месте стоит, то ли просто мерещится. Наверное, это еще и потому мне так казалось, что мы сидели возле костра, и мои глаза привыкли к огню, а может, по иной какой-то причине…

Возле костра было горячо и уютно. Всю ночь можно было бы так просидеть. Я бы, например, запросто смог. Картошки навалом, сигареты есть, небо все в звездах, искры летят… Да только домой нужно было возвращаться. Я поднялся с кастрюли, на которой весь вечер мостился, и, перетаптываясь с ноги на ногу, чтобы размять затекший зад, вопросительно взглянул на Олесю. Про его намерения я не знал. Он, в отличие от меня, мог и до утра с Гаврошем трепаться. У него дома никто тревогу поднимать не будет, а мне – хочешь, не хочешь, – нужно бежать. Пока перейду через реку, пока до остановки дотопаю, затем автобусом. Недалеко, правда, при случае можно и пешком добежать.

Я уже собрался объявить, что ухожу, и тут Олеся поднялся со столбика и, отряхиваясь, заявил, что вместе со мной идти собирается. Мы быстро помогли Гаврошу затащить в дом матрас, щедро отсыпали ему сигарет, быстренько попрощались и по заросшей, едва приметной тропинке, продираясь через кусты, направились к дамбе.

На мосту мы шагали вдоль железного ограждения и смотрели на белые пенистые потоки внизу, которые с грохотом вырывались где-то под нашими ногами через открытые шлюзы. На середине дамбы я встал, навалился грудью на поручень и принялся глядеть на реку. Олеся тоже рядом устроился. Мы, когда по дамбе ходим, всегда на минутку, на две, останавливаемся с ним, чтобы полюбоваться рекой. Это даже у нас уже в подобие ритуала превратилось. Нравилась нам наша река. Странное дело, подумал я, зачарованно наблюдая за утекающим вдаль потоком, оказывается, в мире есть много обычных с первого взгляда вещей, которые способны доставлять радость. Например, сидеть у костра с пацанами, или вот смотреть на реку. И еще сколько всего.

Мы постояли немного, я уже собрался было дальше идти, но вижу, Олеся застыл, как истукан, и напряженно над чем-то раздумывает.

– Ты чего? – спросил я Серегу.

– Слушай, Никит, – сказал он, сталкивая рваным кроссовком в реку мелкие камешки, – я назад, к Гаврошу, вернусь. А то как он один? Шатается кто-то в округе, вопит диким голосом. Вдвоем сподручнее будет. Да и мне дома нечего делать. Матери, наверное, нет, бабка одна. Не пойду я домой.