Солнце встанет!

— Со мною? — сорвалось с дрожащих уст Силы робким, как у ребенка, звуком и, не помня себя, он рванулся к ней, обвил своими крупными руками ее золотистую головку и прошептал, задыхаясь: — Остаться со мною? Ты… Ты, милая! — Он вдруг оттолкнул ее и упал обратно в кресло. — Поздно, Лида! Поздно! Родная моя! — глухо вырвалось из его груди, и он в отчаянии закрыл лицо руками.

— Но почему? — скорее простонала, нежели проговорила, молодая женщина.

— За мною придут скоро, может быть, сейчас, сию минуту… Меня ждут арест, Сибирь… ссылка… Я был с ними, с этими несчастными… Я вел их… Я вдруг понял в то время, что, если их солнцу суждено встать когда-либо, оно встанет в это утро, и если частичному пролетариату суждено добиться своих прав, он добьется его сегодня! Я был неправ: я увлекся чисто субъективным влечением мести… И погубил все дело… Милая! Простишь ли ты мне это?

И его глаза с жалобною мольбою остановились на лице жены.

Лике хотелось закричать от жалости и боли. Он, он, этот великодушный человек, этот чистый большой ребенок молил ее о пощаде? Он, ни единым фибром своего существа невиновный пред ней? Дыхание захватило в груди Лики. Острая, болезненная жалость заставила ее замереть без сил, без воли, без движения. Жалость матери и мучительнейшая любовь ее к больному, измученному существу заговорили в ней…

Не помня себя, она ринулась на колена пред мужем, отняла его руки от лица и, вся прильнув к нему, пылко и взволнованно зашептала:

— Ты не ошибся, Сила! У них будет более светлая доля! А мы с тобой положим всю пашу жизнь, чтобы поддержать их в их серой, неприглядной жизни… Слышишь, Сила, мы должны поддержать их, пока не встанет их солнце! Брат мой милый! Единственный! Я пойду за тобою, я не оставлю тебя. Пусть тебя ждут тюрьма… Каторга… Ссылка… Я буду с тобою… всегда, всю жизнь… Я нужнее там, чем здесь, и тебе, и «тем», другим страдальцам. Я буду жить там с вами и поселю в их сердцах светлую веру в яркое солнце!

Лика кончила, вся задохнувшаяся, взволнованная… В ее груди вырастало постепенно что-то огромное, могучее, что-то сильнейшее, нежели самое чувство жалости и скорби…

Это была любовь самоотверженная и прекрасная, любовь чистая и светлая ко всем страдающим братьям. Не помня себя, она покрыла поцелуями руку одного из этих будущих страдальцев и, рыдая, прижалась к нему. Пленительный образ Гарина постепенно стушевывался, отходя от молодой женщины все дальше и дальше, и, наконец, исчез, как в тумане.

Сила Романович нежно прижал к своему сердцу обновленную, преобразившуюся, вновь приобретенную Лику. Они сидели оба в одном кресле, тесно прижавшись друг к другу, готовые на все. Чувство сознания перенесенной муки сладко волновало их обоих.

Что-то великое, всеобъемлющее и прекрасное наполняло до краев их взволнованные существа. И, когда в передней дрогнул звонок, они не испугались, не встрепенулись; только чудная улыбка заиграла на обоих лицах, улыбка светлая, как день.

По коридору послышались быстрые шаги… Дверь распахнулась, и взволнованная Анна появилась на пороге.

— Сила Романович, приготовьтесь! «Они» уже пришли за вами, — испуганным шепотом произнесла девушка.

— Мы готовы… готовы оба! — твердым голосом ответила Лика и, встав подле мужа, оперлась рукою на его плечо.

Ее лицо было бледно, без кровинки, но чудное спокойствие воцарилось на нем.

Роковые шаги послышались в коридоре. Дверь широко распахнулась и, в сопровождении двух солдат, жандармский офицер переступил порог комнаты.

Конец