Солнце в кармане

Тут Эндрю опустил подбородок на подставленный кулак, скрывшись за чьим-то локотком. Питер опустил взгляд на приборную доску это современного аналога замочной скважины. Здесь можно было отрегулировать все: переключение с камеры на камеру, приближение и удаление, концентрацию и поиск звука. Он переключил камеру и приблизил изображение. Грустный и задумчивый Эндрю, опиревшись щекою о кулак, водил пальцем левой руки по соблазнительно выгнутому женскому животику.

— Помню раньше давным-давно, в детстве. Когда я не был таким громогласным матершинником. Но, кажется, что и не был тем худым, нескладным, даже робким мальчиком. Я залазил на чердак, спасаясь от своей семьи, а более от оголтелого приставучего двоюродного братца Который пытался сделать из меня своего преданного но забитого пса. Он таскал меня по улицам, злачным подростковым уголкам, где тогда уже было всё, что и сегодня. Только не ширялись и не нюхали кокс. Бедновато тогда людишки жили — не до кокса и героина. То слишком дорого было и для наших взрослых. Не то, что для пацанвы. Но была марихуана, выпивка, чаще самогон, карты, пристенок, армрестлинг и прочие забавы. С жуткими для детского сознания проигрышами. А может только в детском жестоком сознании они, и могли только родится? Начиналось с шуток — проиграл, принеси трусы своей бабушки. Привяжи незаметно полисмена уличного к столб. Или принеси дохлых кошек десять штук. Игры продолжались. Денег не было. Долги росли, менялись и формы расплаты. Играли на собственные задницы, играли на чужие. Играли на грабеж, играли на убийство…

На чердаке я встретил свою первую любовь. Да, слушай, пацан азиатский, слушай и перестань теребить мой член.

Да, любовь. Она тоже скрывалась от предков и сестры, тоже таскавшей её по улицам и уголкам. Девчонке, тогда было не прилично одной показываться в обществе. Если уж не последняя оторва, С теми и разговоры были другие, пацанские. Да, не смейтесь девочки, тогда и наши компании оборванцев тоже считались "общество", а не абы что. Оно и правильно. Где люди задерживаются чаще чем раз в неделю и дольше чем на четверть часа, там и возникает общество. Общество, со своими правилами, законами, модами, темами бесед, авторитетами и отверженными.

Моей любви было тягостно таскаться за своей кобылицей сестрой. У которой прыщи хотения появлялись, вырастали и лопались прямо на глазах. Моей любви были постылы её разговоры и противны понтовитые ухажеры.

Мы нашли друг друга на чердаке. Оказалось, есть темы другие. Не только: кто во что одет, кто на какой машине вчера прокатился и кто сколько утянул из магазина. О чем были наши разговоры я не помню необычные повороты её мысли. Я помню её интонации.

Вскоре для нас постепенно не стало запретных тем. Даже самое извращенное понятие нашего затхлого мира рассматривалось и раскладывалось неумолимо, до-конца доступного нам, необразованным детям. И некоторые вещи становились чище, насколько возможно конечно. А другие понятнее — но главное мы не измазались бы об них.

Мы стали целоваться. Ложились рядом друг с другом водили пальцами друг по другу. И постепенно не стало мест друг у друга, где бы мы не коснулись. Губы наши надолго застывали. Сплетённые друг с другом языки медленно скользили в наших ртах.

И терялось время. Похоть не разрывала трусы, а была лишь щемящим краем бытия. Влажным и теплым. С которого скатывались, смыкаясь в одну каплю, мы — девственники. И не было желания пробиться звенящим членом сквозь все преграды тканей и рук, и порвать девственную плеву, нет! Я не ощущал напряжения внизу живота. Как всегда потом было с другими. Да я сам был другой.

Я там ощущал легкость. Она разливалась по всему телу, и моя Любовь говорила о тех же ощущениях. Мы проваливались в другой мир. Там не было секунд и часов. Там не было ни тьмы ни яркого света. Но даже в темноте под веками подсвечивало бледно розовым светом. А ладони, казалось, впитывали тонкие лучи, когда плыли по изгибам любимого тела.

Ощущение ли, видение. Наши тела, как бы они не сплелись друг с другом, были линии двух изогнувшихся горизонтов двух миров. И в каждом мире наступал рассвет. Линии наших тел были гранями рассветов в тех мирах. И меж них сочится свет будущего дня.

Нас увидели. Подсмотрели нашу тихую любовь. Потом, оглядываясь назад, вспоминая перемигивания, подшептывания братца с дружками, стало ясно, — подглядывали давно. Подглядывали, насколько возможно, пока бесстыжие взоры не ломались о стену чердачной тьмы…

Их глаза всегда что-нибудь излучали. Чаще шакалью жадность и шакалий же страх. Тут же покривели взгляды ненавистью — искосой завистью.