Солнце село

От дружного хохота птицы встревоженно запорхали над лесом. Даже шаман усмехнулся в бороду, продолжая старательно обрабатывать шкуру — в этом деле он не отставал от других и даже самому себе не признавался, что поспевать с каждым годом становилось все труднее.

— Ладно, — сдерживая улыбку, сказал Аше, — шутки шутками, а работы еще много. Времени мало. Кауакан, подсуши еще шкурок, пожалуйста.

Тот кивнул и направился к большому чану с густой смесью золы, в которой в течение нескольких предыдущих дней вымачивались выскабливаемые нынче шкуры. После снятия с добытых животных, чтобы кожа не сгнила, ее требовалось обработать — соскрести шерсть, мездру, продубить. Дублением занимались женщины, эта часть ритуала была доступна только им, так же как скобление — только мужчинам. Для облегчения же очищения от шерсти и подкожной ткани шкуры обрабатывали золой. Перед скоблением нужно было, чтобы вода стекла. Однако шкуры вымокали настолько обильно, что поднять в одиночку их становилось почти невозможно, и оставалось под силу только Кауакану.

— Занимайся делом, когда занимаешься делом, — глубокомысленно сообщил Гахерис.

— Кто это сказал? — заинтересовался Дюмша.

— Один поэт древности, Лем. Он жил очень далеко отсюда, где-то там, — Гахерис махнул рукой в сторону болот, подразумевая, видимо, необозримый мир за ними.

— Меньше умничай, больше руками работай, — проворчал Жекэч. — Это уже Жекэч сказал, если кто не знает. Не успеем обработать, шкуры стухнут, бабы зимой мерзнуть будут.

Эменец удивленно поднял брови, стараясь, чтобы получилось совсем по-взрослому.

— Так ведь у нас уже есть шкуры, эти только про запас!

— А вот как зима холодной будет, все шкуры заберем мы, греться, — сострил Жекэч.

Кауакан гулко засмеялся шутке, но его никто не поддержал.

Шаман внимательно следил, как за скребком тянутся длинные белые полосы мездры, и размышлял о сущем. Чем старше он становился, тем чаще эта тема приходила в голову. Странно, о вопросах вселенной думаешь на рассвете и закате жизни, зрелые же годы обычно продвигаются под знаком усердной работы во благо рода и семьи. Пусть даже именно он такой работой занялся, уже немало проплутав по тропинкам судьбы. И хотя старым себя не считал, полагая, что подобные мысли — первый признак приближающейся смерти, но сейчас почему-то очень явно ощутил тяжесть прожитых лет.

Пожалуй, никто уже не помнил его настоящего имени. Поначалу шаман старался особо его никому не называть, памятуя о наставлениях учителя, что имя человека — ключ к человеку. «Знаешь прозвище — это одно, оно открытая дверь в парадное. А вот имя — черный ход в чулан души, хранящий сокровенное», — говаривал тот. Со временем все так и привыкли — молодежь называла «бабай», что значит — старший, люди в летах — просто шаманом, что, впрочем, в разных устах звучало по-разному. Когда произносил Жекэч — то саркастически, Аше дружелюбно, все прочие — с уважением.

Сам же шаман имя свое уже давно не решался сказать даже наедине с собой. Не то, чтобы он действительно опасался злых духов, в которых особо уже и не верил, однако произнесение давно не звучавшего слова напрочь развеяло бы ту своеобразную священность, которую оно поневоле приобрело.

— Мне не дают покоя люди, которых мы видели на болоте, — прервал молчание Дюмша. — Ведь никаких известий от наместника не было. Слухи тоже не ходили. Тогда было бы по крайней мере понятно, чего ожидать. А тут…

— Банда?.. — радостно вскинулся Эменец.

— Тьфу на тебя, откуда в наших краях банда? — добродушно прогнусавил Марвак. — Торговые пути далеко, селян грабить не получится — сами селяне не позволят. Это раньше здесь был центр мира, а теперь обычное захолустье. Вон, у шамана поспрашивай, он историю знает, — добавил Марвак, видя удивление мальчика.

Шаман кивнул.

— На месте Саорвая раньше стоял большой морской базар. Раньше, — уточнил он, — потому что несколько веков назад море отступило, и пришли пески. Нынче Саорвай — небольшая деревня на краю пустыни. Но неподалеку остались развалины старого города.

— Все течет, все меняется, — вздохнул Гахерис. — Что-то будут говорить о нас? Впрочем, сегодня это неважно. Шевеление на болотах может означать что угодно. И неплохо бы знать, что именно.

Шаман промолчал. Он начинал подозревать, что именно это означает, но подозрения очень не нравились. И он, честно говоря, предпочел бы незнание.

Кауакан вытащил из чана еще несколько прозоленных шкур и бросил на деревянного козла, давая стечь воде.

— Пойдем, — встал Жекэч, — время обедать. Кому-то надо остаться. Красть, конечно, вряд ли кто что-нибудь будет, но раз уж поблизости ходят бродяги, надо быть начеку.

Остаться решили шаман и Валерик. Шаман — потому, что не хотел лишний раз преодолевать путь до села, все-таки уже не молод, а Валерик — потому, что опоздал.

—…Мать говорит, собираешься уехать, получать образование? — поинтересовался шаман, когда они вдвоем с трудом переложили шкуру с козла на бревно и принялись с противоположных сторон ее скоблить.