Солнце на моих ногах

Она широко распахивает окно в зеленовато-синюю ночь и оказывается перед глухой стеной, бетонной тоской, которая кажется ей целым миром. Порой Маленькой хотелось бы, чтобы дом развернулся и посмотрел прямо ей в лицо или чтобы к утру какой-нибудь шкодливый ангел наколол на его спине разноцветные граффити. Но ничего такого никогда не происходит.

По телевизору говорят, что камерой видеонаблюдения возле банкомата был заснят призрак.

Она глотает три таблетки снотворного.

В дверь стучат.

– Сестренка?! Волк пришел!

День едва занялся.

На Большой форма работницы «Скорой помощи» и высокие башмаки с красными шнурками, видимо, потому что льет как из ведра. Она промокла насквозь, но настроение у нее хорошее.

– Черт, до чего у тебя чисто! Будто в образцово-показательной квартире.

Сестра хватает кухонную тряпку, трет себе голову, чтобы высушить волосы от дождя, потом садится толстым задом на зеленый пластиковый стул. Маленькая не шевелится, а Большая ведет себя так, будто явилась к себе домой, скрещивает руки на затылке, на темном каре, которое облекает ее голову, словно солдатская каска, и забрасывает ноги на стол.

– Не сварганишь мне кофейку? Почернее, ладно? А то я совсем дохлая.

Подавив зевок ладонью, Маленькая подчиняется. Как только кофе готов, она вытирает плиту тряпкой, трет до полного исчезновения бурых пятен на эмали. Большая отхлебывает глоток и удовлетворенно прищелкивает языком.

– Сегодня ночью нас вызвали к одной старой тетке с сердечной недостаточностью. Я вылезла из машины первая и побежала по лестнице. Нашла ее почти голышом посреди кухни, ночная рубашка задрана, старые дряблые ляжки наружу. Телефонная трубка висела на проводе и еще качалась, клянусь тебе, мы быстро поспели. У нее были полные легкие воды, и она билась на полу, будто рыба на дне лодки. Впечатляет! Я смотрела, как она захлебывается, а она все билась и билась, вот так…

Большая извивается, словно диванная пружина.

– …подскакивала все тише и тише, и тут я смеяться начала, ничего не могла с собой поделать… А потом – все. Когда остальные поднялись, сказала «Слишком поздно», и скорчила им свою похоронную рожу.

Чтобы лучше уточнить, о чем идет речь, Большая и Маленькой корчит свою похоронную рожу: ее лунообразное лицо внезапно застывает, и она становится похожа на истукана с пустыми глазами. Потом ее нос поднимается, сморщивается и вздергивается кверху, словно какой-то автономный придаток.

– Что это за запах? У тебя месячные, что ли?

Большая просыпается, когда темнеет, а спать ложится с рассветом; она работает в «Скорой помощи» – в ночную смену.

У нее нет призвания спасать людей: она любит видеть их мертвыми. Любит, когда машина опаздывает на вызов. Иногда, по ее рассказам Маленькой, отсасывает бензин в канистру из бензобака через шланг. Портит оборудование, прокалывает колеса, выключает аппараты. Путает дозы лекарства, забывает баллон с кислородом. Но не слишком часто: она держится за свою работу. Слыша такие откровения, Маленькая зажимает уши руками. Мысленно отгораживается, строит высокий забор, доска за доской, подгоняет их друг к другу, прибивает, красит, пока ее голова не становится похожей на пляжную кабинку.

Она завязывает пластиковый мешок и выносит мусор.

Стерилизует помойное ведро жавелевой водой.

Какой-то журналист постучался в дверь. Как и всякий раз, она удивляется, что спустя столько лет о них все еще помнят. Как и всякий раз, понадобилось время, чтобы от него избавиться. Потом, как и всякий раз, она достала старую газетную вырезку. На черно-белой фотографии их дом на Рвах выглядит мрачным: ряд одинаковых квадратных окон; напоминает полароидный снимок, сделанный по ошибке ночью. В прежние времена он был залит солнцем: на каждом окне жардиньерки с геранью, воздушные занавески всех цветов радуги, а еще пальмы во дворе.

На самом деле Маленькая не помнит, как дом выглядел снаружи. Она воссоздает его на основе снимка, придумывает, преображает, и в ее вибрирующем воображении он становится реальностью.

Снаружи небо висит синими складками, словно юбка школьницы. Спускается ночь. Она закуривает сигарету, еще одну – тридцатую, сороковую? Но завитки дыма оживают в вечернем свете, арабески-убийцы проскальзывают в окно, никотин колышется волнами под неровным небом горенки служанки. Тогда она затягивается. Вдыхает. Задерживает дыхание. Выдыхает. Любуется результатом в пирамиде света под абажуром.

Сегодня день ее рождения. Ей исполнилось двадцать два.

22

Словно пара лебедей, забытых на озере.

За синей униформой медленно тикают часы, вокруг цифры семь. В этот раз Маленькая так хорошо выспалась…

Большая пьет свой кофе. Суперчерный, разумеется.

– Ты еще больше похудела, да? Не знаю, понимаешь ли ты, но если так и дальше пойдет, станешь совсем прозрачной. Смахиваешь на ту анорексичку, что перерезала себе вены в ванне. Те же волосы, те же глаза… Впечатляет. В общем, эту мы спасли.

Маленькая лепечет:

– Тем лучше.

Большая отхлебывает глоток, усмехается.

– Ладно, который час? На самом деле тяга к самоубийству неизлечима, если понимаешь, что я хочу сказать.