Солнце и кошка

Потом он успокоился, хотя бы внешне: нужно было нанести требуемые размеры, разрезать бумагу, движения его рук стали скупыми, расчетливо-точными, Огородников любовался их ловкостью, нацеленным полетом линейки, карандаша... На столе было тесно, резать ватман оказалось удобней на полу. Оба сначала присели, а потом и растянулись, рядом с кушеткой, упираясь ногами в нижнюю планку книжного стеллажа, где парадной шеренгой, в глянцевитых суперах, выстроились издания по искусству... Огородников, лежа на животе, набрасывал на вырванном из тетрадки листке эскизы графиков, столбики цифр, которые знал наизусть — за каждым стояли годы поисков, сомнений, важный для его теории результат... Андрей, опершись на локоть, вникал в записи, следя за ними поверх отцовского плеча, понятливо слушал объяснения, прикидывал что-то в уме, иногда возражал. Кривые заболеваний, смертельных исходов — ладно, пускай будут черными, он согласен. А линии жизни?.. Выздоровления, избавления от болезней?.. Черная тушь здесь не годится, красная, желтая, голубая — вот что тут нужно, или парижская зелень, охра, берлинская лазурь!.. Огородников доказывал: академический стиль требует строгости, сдержанности, а не цветовых эффектов... Но Андрей так озабоченно морщил лоб, так спорил, горячился, даже уши его горели огнем от возбуждения — смешные, растопыренные... Огородников не выдержал, улыбнулся — и уступил натиску сына, поддался озорному искушению нарушить чопорность институтских традиций.

Он спохватился, когда было уже поздно, половина двенадцатого, оба увлеклись, не заметили, как промелькнуло часа два, о главном же не было сказано ни слова.

В другой раз,— подумал Огородников, без особой, впрочем, досады. Как-нибудь в другой раз... Ему, правду говоря, не хотелось затевать сейчас не очень ясный для него самого разговор, притом с риском вспугнуть внезапно соединившую обоих близость. И без того, вспоминая время от времени об Андрее, он чувствовал себя так, будто что-то упустил — и пытается нагнать, наверстать...

Стоя на коленях, Андрей шелестел бумагой, подбирал обрезки, бережно сворачивал тугие белые листы. Выходя, Огородников задержался на пороге, оглянулся.

— Еще немного,— заговорил он, прислонясь к двери спиной и глядя сверху вниз на Андрея, на детские, острые лопатки, обтянутые рубашкой и оживающие при каждом движении, похожие на завязь крыльев,— еще немного, и диссертация, защита — со всем этим будет покончено, а там и лето... Давайте-ка возьмем и махнем куда-нибудь на юг. Хочешь — к морю? Трое — возьмем и поедем? Согласен?..

— Трое?..— Андрей уже поднялся с пола и, слушая отца, не сводил с него глаз. Но при слове «трое» их затянуло дымкой, лицо Андрея, показалось Огородникову, ушло в туман.

Что с ним опять?..— подумал Огородников, недоумевая и раздражаясь от собственного недоумения.

Андрей отвернулся, подбирая листок, скользнувший под кушетку.

В тот вечер, когда была назначена премьера Костровского, Владимир Андреевич у себя в кабинете заново продумывал возможные повороты обсуждения на защите диссертации, объявленной на следующей неделе. Он лучше любого оппонента знал уязвимые места своей теории, не способной объяснить все, но объясняющей, как ему казалось, многое из того, что пока никому не удалось объяснить.

Андрей у себя в комнате дочерчивал последнюю диаграмму. Несколько раз он заглядывал к отцу, сверялся: «эндартериит» — через «а» или «о»?.. А «облитерирующий»?.. И всякий раз у Огородникова возникало при этом ощущение, будто сын хотел ему еще что-то сказать, о чем-то заговорить, но не мог решиться. Наконец, он принес готовый ватман и подвесил его за подбитую к рейке петельку, поверх других диаграмм и таблиц, тоже предназначенных для защиты.

Под столбиками, заштрихованными цветной тушью, разместились фигурки, одна с костылем, вторая — без. Огородников улыбнулся удачной выдумке сына:

— Убедительно, ничего не скажешь... Очень, очень убедительно...

Андрей, похоже, не слышал его похвалы. Но в то же время не спешил выйти из кабинета. Он стоял перед столом, слегка наклонив, ссутулив свое долговязое, тощее тело, и обломком бритвенного лезвия с преувеличенной сосредоточенностью соскребал с ногтей засохшую тушь. И снова Огородникову почудилось, что ему не дает покоя какая-то тревожная, глубоко затаенная мысль... Впрочем, нет, все это пришло Владимиру Андреевичу в голову уже потом, потом... В ту же минуту, когда Андрей, нагнувшись над столом, соскабливал тушь со своих криво подстриженных, обкусанных ногтей, и Огородников смотрел на его пальцы — обыкновенные, мальчишечьи, в ссадинах, в светлых полосках шрамов, но такие тонкие, почти прозрачные в ярком круге настольной лампы — он с неожиданным удовольствием представил, что в актовом зале института, где состоится защита, будут висеть диаграммы, вычерченные его сыном, вот этими пальцами...