Солнце и кошка

Нет, не с ним — с Андреем ей было неожиданно тяжело. Она соскучилась, истосковалась по нему, но поняла это лишь переступив порог дома. Нечищенные туфли, небрежно выглаженная рубашка, весь он показался ей заброшенным, сиротливым — в самом деле, разве Володе было до него?.. И худым он был, тощим, кожа да кости, что тут он ел?.. Он прижался к ней и тут же, едва она вдела ноги в мягкие шлепанцы, потащил к себе, чтобы тайком, без отца, показать новые рисунки. Он смотрел на нее выжидая, наверняка рассчитывая на похвалу... И столько было в нем открытости, доверия, наивного желания, чтобы она целиком вошла в его мир, почувствовала все, чем жил он эти десять дней, что Лиля ощутила себя предательницей: ответить ему тем же она была не в силах...

Отныне для нее началась новая жизнь, полная постоянного напряжения, тревоги, непрерывной слежки за собой.

Все в ней раздвоилось.

Та жизнь, которой она теперь действительно жила, состояла из телефонных звонков, коротких, торопливых встреч, беспрерывного ожидания и страха, что все это уже не повторится. Боязнь потерять Виталия заставляла ее дорожить каждым мгновением встречи, дорожить мгновением — и стремиться не думать о будущем. Она никогда не подозревала, что мгновения могут быть так полны, так много значить! Зато с мужем она часто бывала как глухая, случалось, он повторял дважды — она не слышала. Задумывалась ли она, что случится, если он узнает?.. Она стремилась, чтобы этого не произошло, вела себя осторожно. И когда они оставались наедине, поражала его страстными ласками, безудержностью зрелой женщины,— он раньше не знал этого за нею.

На работе замечали частые звонки, замечали, как она меняется в лице, беря трубку, и уже поползли слухи. Раньше ее считали недотрогой, глуповатой, жертвенно преданной семье. То, что случилось теперь, у некоторых даже рождало сочувственное уважение. «У нее роман»...

— Я уйду сегодня пораньше,— говорила она.

— Идите, идите, Лилечка, разве я не понимаю — вам нужно...

Ей даже не приходилось придумывать причину.

Однажды они были в кино,— иногда они рисковали, встречаясь в отдаленных кинотеатрах, в разбросанных по микрорайонам кафе, в магазинах, куда не заглядывали ее знакомые. Она вернулась к вечеру и, как обычно, готовила на кухне. Пришел Андрей. В тот день она купила для него большой, очень дорогой альбом — «Мейстре дер фарбе».

С того времени, как возникла ее двойная жизнь, она чувствовала в себе виноватую потребность — чем-то радовать, даже баловать мужа и сына. То был своего рода выкуп за собственное счастье... Наивная попытка поделиться тем, что принадлежало только ей!..

Тогда, в тот вечер все и началось.

В тот вечер она впервые заподозрила... Что?.. Она бы не сумела толком ответить. Но в глазах сына, убегающих от нее, она открыла какое-то новое выражение, поразившее, обдавшее всю ее жаром. В разговоре с мужем она сбилась, неуклюже поправилась, завела речь о какой-то чепухе, о гриппе, и вывернулась наконец, кстати вспомнив о «Мейстере дер фарбе». Однако стоило ей упомянуть о книге, как Андрей вздрогнул, передернулся весь и ответил так, будто хотел ее обидеть, уязвить побольнее.

И потом, во время короткой и злой стычки с отцом, когда — она видела это — все в нем готово было вот-вот сорваться в полное неистовство, когда он бросился вон из кухни, чуть не опрокинув узкий, на слабых ножках сервант, Лиля ощутила: не отцу, ей адресовано было его бешенство, его злоба...

— Это ты, твое воспитание,— сказал Огородников (она все чаще называла так про себя мужа).— Ты внушала, вбивала ему в голову...

Давний их спор.

Она ничего не внушала, не вбивала — просто пыталась понять, уловить, что заложено в нем самом, куда его тянет. Внушать, вбивать в голову (сегодня он тоже сорвался, обычно говорилось — «целенаправленно воздействовать») — это был его метод, теория, именуемая в науке «психтроном»...

У нее нашлось бы, чем возразить Огородникову. Она промолчала...

Выждав немного, она прошла к Андрею в комнату. Было темно, свет зажечь она почему-то не решалась, ей даже легче было так, в темноте... Андрей лежал, притворялся спящим, она поняла это по его дыханию и села рядом, на кушетку, пощупала лоб. В коридорчике, у двери, она заметила его промокшие ботинки, коски: где он бродил после уроков?.. И голова была горячей, она успела почувствовать это, прежде чем Андрей оттолкнул ее руку — враждебно, резко...

Она вышла, принесла таблетку аспирина, воду—запить. И среди ночи, когда он уже в самом деле спал, несколько раз приходила к нему в комнату. Ей кое-как, удалось его раздеть, сонного—Андрей так и не проснулся,—расстелить простыню, подложить подушку под голову. Она прикрыла, завернула в одеяло его длинные, свисающие с кушетки ноги, и потом все следила, чтобы одеяло не сползало на пол.

Ни к таблетке, ни к стакану с водой он так и не притронулся.

«Что с ним?..— думала Лиля.— Он о чем-то догадывается, подозревает? »