Солнце далеко

— А знаешь ли ты, служивый, что сегодня Новый год, самый обыкновенный, 1943? — начал разговор Джурдже, известный шутник Второй роты, маленький, костлявый человечек, прямой, как молодой побег винограда, с голубыми нежными глазами и закрученными вверх рыжеватыми усиками. До войны Джурдже был столяром. Командира своего взвода — сапожника Николу и пекаря Симу, которым было уже за тридцать, он величал «служивыми», Евту — «дядей», а к остальным обращался просто «парень». — Когда я отправился к партизанам, — продолжал Джурдже, — говорит мне этот щербатый Вуксан: «Русские сбросят парашютистов, мы каждую ночь ждем их, а война через месяц кончится». Несколько ночей мы собирались и жгли костры, чтобы подать знак русским самолетам. Наконец прошло лето, появился иней, начались заморозки, снегу набралось по пояс, а Гитлер околачивается около Москвы. «Что ж это такое?» — спрашиваю я. — «Весной, — говорит, — кончится». — «Хорошо, — говорю, — подожду пока придет Джурджев-дан» [18]. И вот уже вторую зиму брожу, как медведь, по Ястребцу. Теперь Павле и говорит мне: «Ты, Джурдже, сознательный товарищ». А я, брат, за справедливость. Вот кончится наше партизанское дело — Джурдже опять вернется к своему верстаку. Только бы это наступление еще выдержать.

— Да ведь ты, грешник, собираешься пережить еще революцию! — прервал его Никола, рыхлый плешивый человек среднего роста, и, почесывая волосатую обнаженную грудь, добавил: — Посмотрел бы на себя. Вон у тебя лопатки, как лемехи, торчат. Это твой последний Новый год.

— Ну-ка помолчи! Этот парень не пропадет, — прошамкал Евта, закапывая картофель в горячую золу.

— Поймает тебя Вуксан, как щуку в бредень. Ведь он, сопляк, в сыновья тебе годится. Справедливость-то твоя горькая. Назови мне своих должников, я тебе памятник на твои же деньги поставлю, — гудел, поддразнивая его, Никола и громко смеялся.

До войны Джурдже слыл человеком, у которого деньги текут сквозь пальцы. Весь свой заработок он раздавал в долг приятелям или тратил на компанию. Джурдже решил, что не женится и не приведет молодую, пока не купит дом с садиком на окраине и не обставит его по собственному вкусу. Но этому добряку так и не удалось осуществить свою мечту до тридцати трех лет. Потом его взяли на сборы, началась война, потом партизанская борьба… Обо всем этом он рассказывал в шутливом тоне.

Свое участие в рабочем движении Джурдже объяснял так: «Коммунисты заманили меня, потому что у меня мягкое сердце. «Дай, Джурдже, на красную помощь!» — Бери! — «Дай, Джурдже, на помощь товарищам в лагерях!» — Бери! — «Помоги, Джурдже, партии!» — Помогаю. — «А нельзя ли у тебя, Джурдже, переночевать одному товарищу?» — Почему же, можно! — «А можно нам, Джурдже, собраться у тебя сегодня вечером?» — Конечно, почему же нет! — «Ты, Джурдже, мог бы листовки разбросать на военном заводе, тебя никто не заподозрит». — Ну, что ж, давайте! — «Давай!» — Бери! «Можешь?» — Могу! Вот из-за этого своего доброго сердца я и отправился, как та вдова, к дьяволу на свадьбу. А уж попал, так не выберешься. А когда немец бросился на русских, приходит ко мне Вуксан — он связь с верхами держал — и говорит: «Джурдже, тебе необходимо уйти в отряд. Ты рабочий, и ты скомпрометирован». — Необходимо, отвечаю, а сам чувствую, как у меня сжалось сердце. Да, некуда тебе идти, дружище, говорю себе. То не был скомпрометирован, а теперь вдруг — скомпрометирован! Так однажды ночью очутился я на Ястребце и узнал, почем фунт лиха. Ну, а дальше пошло по порядку — четыре времени года и опять все сначала».

— Долги собирать я уполномочу дядю Евту, — сказал Джурдже, — его пуля не берет. Похоже на то, что святой архангел Михаил засунул куда-то список, где стоит его имя. На мои деньги он тебя, убиенного, каждую субботу поминать будет, чтобы ты хоть на том свете наелся, если не мог за тридцать с лишним лет набраться на земле.