Солнце далеко

— Я кадровый поручик артиллерии. Думал… присягнул королю… — ему не хватило воздуха, и он замолчал, глотая слюну.

— Хватит! А ты, — обратился он к толстяку в новом суконном гуне, расшитом коронами.

Тот встал и, дрожа всем телом, пробормотал:

— Пощади, брат, должен был… трое детей у меня… я трактирщик. Помогал и вашим людям. Спросите…

— А ты? — перешел Павле к следующему, со шрамом на лице, видно от удара ножом. Тот плакал.

— Я извозчик… легковой. Я бедный человек, никого не убивал. С девятнадцатого года за Россию. Студентов возил, никогда с них копейки не брал. Отпустите меня…

— А ты что делал?

— Кто, я? — спросил четник, длинные волосы которого были старательно спрятаны под жандармской пилоткой.

— Ты! Ты!

Он вскочил, желая встать навытяжку, и отрекомендовался:

— Гавра Катанич, жандармский унтер-офицер, теперь командир первого батальона Левачской бригады.

— Полицай, значит! Сколько коммунистов убил?

— Я поклялся служить королю и отечеству.

— Хорошо. Послужишь! Этого и того, в пелерине, отведите в сторонку! — сказал Павле партизанам.

— Я, товарищи, насильно мобилизован, — не дожидаясь вопроса, заявил крестьянин с длинным, вытянутым лицом. — Еще винтовку не пристрелял. Бедняк я, трое детей и больная мать. Отпустите только домой на побывку, и я с вами буду… — просил крестьянин.

— И меня заставили идти! Мой брат в партизанах. У вас зовется «Жуча», — говорил другой.

— А зачем волосы отрастил? — спросил Джурдже.

— Должен был, чтобы спасти голову и дом. Брат-то к вам ушел, а мне что прикажешь делать?.. Неужели бы я стрелял в брата?

— Проверьте! — крикнул Павле.

— Я вчера мобилизован.

— Я сейчас же пойду с вами.

— И я! И я!

— Отделите в сторону этих, без волос и бороды! — распорядился Павле, продолжая рассматривать пленных. В углу мелькнуло лицо и тотчас же скрылось за чужой спиной. Лицо это показалось Павле знакомым. Васич! — молниеносно пронеслось в сознании.

— Это ты, Васич?

— Я, Лукич! — вызывающе ответил тот, сверкнув голубыми глазами.

— Значит, и ты среди этих!

— К сожалению, и я взят в плен. Поблагодари мою раненую ногу и английскую стрелялку, которая меня обманула.

Павле задрожал.

— Веди этого в штаб! Остальных быстро допросить! — обратился Павле к товарищам и вышел.

Прохаживаясь по двору, он подождал, пока часовой ввел в комнату высокого, хорошо сложенного молодого человека в форме офицера, с аккуратно расчесанной русой бородкой. Он сильно хромал на левую ногу.

Когда Павле вошел, тот сидел на скамейке и смотрел в окно, делая вид, что не замечает его прихода. Павле сел за стол и посмотрел на пленного.

Перед глазами, как живые, возникали одна за другой картины их прежней дружбы. Горечь сожаления терзала душу Павле, но ненависть и рассудок боролись с этим чувством.

— Кто мог ожидать, — сказал Павле, — что мы с тобой так встретимся?

— Да! Поразительно! — Васич тряхнул головой и удивленно приподнял брови; губы его искривились в холодную улыбку.

— Мы вместе сидели на последней парте…

— Говори до конца, не стыдись. Это нисколько не помешает твоей революционности. Мы были друзьями.

Павле не был уверен, что Васич говорит это без иронии.

— Это — как взглянуть. Если бы ты не стал тем, что есть, и если б мы разговаривали об этом при других обстоятельствах…

— Хорошо, хорошо. Мы об этом как-нибудь позже поговорим! — с раздражением перебил его Васич. — Почему ты так торопишься закончить разговор? Я знаю свой конец. Не боюсь его и не оттягиваю. Я только хочу тебя кое о чем спросить… Мне интересно, насколько ты переменился с того времени.

— Почему же тебя это интересует? — с раздражением спросил Павле, чувствуя неловкость от того, что допрос превращался в личный разговор.

Васич отвернулся, закрыл глаза и, немного помолчав, сказал:

— А не правда ли, как это отвратительно и… тяжело — убивать людей?

Павле взглянул на него с удивлением и холодно ответил:

— Отвратительно и страшно! Если только это не изменники родины…

— Об изменниках и о родине мы тоже поговорим в конце. А сейчас лучше о людях. Вот например: через полчаса я буду мертвый. Ты меня убьешь. А был ли у тебя товарищ лучше, чем я, пока ты не стал коммунистом?

— Откуда у тебя такая сентиментальность после всего, что ты сделал за эти два года? Как может об этом говорить человек, который убивал людей?

— Подожди! Подожди, дай мне кончить. Скажи, любил ты кого-нибудь больше меня, пока не начитался «Анти-Дюринга»?

— Какое тебе сейчас дело до этого?

— Я хочу это знать. Вероятно, я все-таки заслуживаю откровенного ответа: да или нет? Не бойся. Это моя единственная просьба к тебе, коммунистическому комиссару. Ради последней парты, за которой мы сидели, ответь мне. Только ради тех семи лет… — Васич говорил твердым, энергичным голосом.

Павле прошелся по комнате и, не глядя на него, сказал:

— Нет, не любил!

— Разве тебе все равно, расстреляешь ты сейчас своего прежнего друга или нет?

— К чему этот вопрос!

— К чему?.. Мне нужно знать! Ответь, только по совести.