Солнца Скорпиона

Говорит Прескот с тем характерным отсутствием заблаговременной продуманности, какого и следует ожидать от человека, вспоминающего далекое прошлое. Он перескакивает с одного на другое, обращаясь к различным крепко впечатавшимся воспоминаниям, но я считаю, что это придает его повествованию определенную непринужденность и энергичность. Идя на некоторый риск вызвать неудовольствие у языковых пуристов, я в большинстве случаев лишь исправлял пунктуацию, сохраняя ход мыслей Прескота таким, как он его излагал.

Он пока не сказал ничего примечательного о смене сезонов и, как правило, использует именно это понятие, а не «год», которое почти не упоминает. Как я подозреваю, сезонные циклы на Крегене могут быть более сложным астрономическим, метеорологическим и сельскохозяйственным явлением, чем привычная для нас смена времен года.

Джеффри Дин так сказал мне:

— Вот кассеты из Африки. Я пообещал Дэну Фрезеру чтить обещание, данное им Дрею Прескоту — так как искренне верю, что за желанием Прескота рассказать свою повесть людям Земли стоит какая-то цель.

Я тоже так считаю.

Алан Берт Эйкерс.

ГЛАВА ПЕРВАЯ Вызов Скорпиона

Однажды меня уже выбросили из рая.

И теперь, пытаясь соединить разорванные нити своей жизни здесь, на Земле, я, Дрей Прескот, понял, насколько же бесполезно притворяться, будто все вернулось в прежнее русло. Все, что мне дорого, все, чего я хотел, на что надеялся, чем был счастлив — все это по-прежнему находилось на Крегене под Солнцами Скорпиона. Там, как я знал, меня по-прежнему ждала моя Делия. Делия! Моя Делия Синегорская, моя Делия на-Дельфонд — потому что Звездные Владыки пренебрежительно выставили меня обратно на Землю прежде, чем Делия смогла стать Делией на-Стромбор. Там, на Крегене, под Антаресом, находилось все, чего я желал, и в чем мне было отказано здесь, на Земле.

Возвращение на Землю обогатило меня одним неожиданным опытом.

Разразился мир.

С восемнадцати лет я не знал ничего, кроме войны, если не считать краткого и бесплодного периода Амьенского мира. И даже тогда я полностью не освободился от службы. Последствия этого нового мира были для меня простыми и неприятными.

Подробности моих скитаний после того, как мне не удалось избежать расспросов, когда я в голом виде прибыл на тот пляж в Португалии, не имеют значения, так как я признаю, что находился тогда, должно быть, в состоянии шока. С точки зрения вахтенных, я исчез за бортом той ночью, семь лет назад, бесследно пропал с юта «Роскоммона» в ночь после захвата нами французского восьмидесятипушечного корабля. Будь я, с точки зрения флота, по-прежнему жив, то при нормальном ходе событий мог бы ожидать производства в капитаны третьего ранга. Теперь же, с наступлением мира и необходимостью как-то объяснить семилетний промежуток в жизни, когда корабли ставили на прикол, а моряков выгоняли в шею гнить на берегу, — мог ли я, простой Дрей Прескот, надеяться достичь этих головокружительных высот офицерской карьеры?

По воле случая я как раз находился в Брюсселе, когда Корсиканец сбежал Эльбы и поднял Францию к последнему блеску Ста Дней.

Как мне представлялось, я вполне понимал чувства Бонапарта.

Мир лежал у его ног, а потом не осталось ничего, кроме крошечного острова. Его отвергли, низложили, от него отвернулись друзья — его тоже, в некотором смысле, вышибли из обретенного рая.

Сражаться против Бонапарта и его флота было моим долгом, поэтому я не ощущал ни малейшей несообразности, когда в тот роковой день восемнадцатого июня 1815 года оказался при Ватерлоо.

Все эти названия теперь хорошо известны — Ла-Бель-Альянс, Ла-Э-Сент, Угумон; Ваврский тракт, атаки, каре, поражения английской и французской кавалерии, натиск Старой Гвардии — обо всем этом говорили и писали, как ни об одной другой битве на всей этой планете Земля. Каким-то образом в том сокрушительном граде залпов англичан, когда пешие гвардейцы отбросили элитные части Старой Гвардии, и я шел в атаку в составе 52-го полка Колборна, и мы увидели, как эта гвардия заколебалась и отступила, а потом удирала следом за разбитыми осколками французской армии, мне удалось тогда обрести отдающее порохом, горькое, неприятное болеутоляющее средство от своей безнадежной тоски.