Солнечный удар

При этом он не переставал пожирать глазами обворожившую его неизвестную красотку, в надежде, что она вновь, как минуту назад, почувствует его сосредоточенный, жгучий взгляд, не отрывавшийся от неё ни на миг, уловит исходившие от него страстные флюиды и обернётся в его сторону. И их глаза опять встретятся, но теперь уже не мимоходом, не на короткое мгновение. И скажут друг другу что-то важное, насущное, волнующее их обоих, и всё поймут, и, быть может, даже безмолвно договорятся о чём-то…

Но незнакомка, вероятно, ничего не почувствовала, не уловила никаких флюидов, которых, по-видимому, и не было вовсе, и никакого бессловесного разговора посредством одних лишь взглядов между ними не произошло. Она до самого конца пути так ни разу и не обернулась назад и даже мимолётно, даже вскользь, не говоря уж о чём-то большем, не взглянула на него. Более того, как будто зная, что кто-то из идущих сзади упорно и назойливо преследует её своим взором, и желая досадить ему, она перестала поворачивать голову по сторонам. В результате он утратил возможность видеть её лицо даже в профиль и всю оставшуюся часть дороги вынужден был созерцать только её фигуру – хотя и это было для него сейчас немало, – высоко и гордо посаженную голову и распущенную по плечам пышную, тяжёлую копну белокурых, отливавших серебром волос, осенявших её голову точно сияющим ореолом.

Это ещё больше огорчило и расстроило Андрея, его настроение, ещё недавно бодрое и радостное, окончательно испортилось, и заключительный участок пути он прошёл хмурый, задумчивый и молчаливый. Не выкрикивал больше вместе со всеми номер школы (впрочем, и остальные, видимо слегка утомившись к концу дороги, делали это уже не так дружно и рьяно, как прежде), отвечал невнятно, сквозь зубы либо не отвечал вовсе на реплики иногда обращавшихся к нему спутников, почти не озирался вокруг, – ему было теперь совершенно всё равно, смотрит на него кто-нибудь или нет, привлекает он чьё-либо внимание или всем на него наплевать. Он был бы счастлив все эти бесчисленные взгляды, устремлявшиеся на него, обменять на один-единственный, брошенный хотя бы мельком, краем глаза, будто невзначай.

Однако именно этого неистово желаемого им взгляда он и не дождался. Незнакомка отвернулась от него, как казалось ему, навсегда и не удостоила его больше ни взором, ни жестом, ни лёгким, едва уловимым, но таким в определённых случаях значимым, красноречивым, говорящим порой больше всяких слов движением губ, ресниц, бровей…

Тем временем утратившая первоначальный порядок и стройность, заметно смешавшаяся и всё более сбивавшаяся в кучу школьная процессия оставила позади улицы и жилые кварталы и вступила на обширное, покрытое гладким изумрудным ковром свежей травы и залитое ярким палящим солнцем пустое пространство, в центре которого высилось отчётливо видимое отовсюду, царившее над окружающей местностью массивное округлое здание городской ледовой арены, напоминавшее по форме летающую тарелку, приземлившуюся на этой пустынной безлюдной окраине и оставшуюся тут навсегда. От неё во всех направлениях лучами расходилось несколько длинных аллей, разрезавших окрестные травяные поля и ведших в город. По одной из этих аллей, самой широкой и просторной, толпа выпускников двинулась к рисовавшемуся в отдалении, на фоне прозрачного голубовато-белесого неба, внушительному серебристо-серому сооружению из стекла, металла и бетона, увенчанному продолговатым тонким шпилем, нестерпимо для глаз сверкавшему в ослепительном солнечном сиянии. А поскольку жара допекла к этому времени всех без исключения, то шествие было уже далеко не таким весёлым и шумным, как прежде. Никто уже не кричал, не хохотал, не резвился, не делал лишних движений, у всех на лицах было явственно написано желание, чтобы эта затянувшаяся прогулка поскорее подошла к концу. А так как закончить её и спастись от невыносимого зноя можно было только в стенах высившейся впереди «тарелки», то все невольно прибавили шагу и вскоре достигли чаемого приюта, где царили прохлада и лёгкий полумрак.