Солнечный ребенок

  Это пророчество сбылось, а с "великаншей" я встретилась, когда училась в 5 классе. Это была Нина Фоминична – наша филологиня. Ученики боялись её как огня, а я ещё и любила. Всё в ней было величественно, монументально: высокий рост, зрелая полнота, звучный низкий голос. Черты лица крупные и выразительные: живые чёрные глаза, легко загорающиеся и смехом, и гневом, строгие губы, большой мясистый нос с горбинкой. Из-за этого носа и важной солидности школьники прозвали её Вороной. Нина Фоминична о прозвище знала и не обижалась, даже посмеивалась: ну надо же, прямо в точку!  Предметы свои знала она досконально (особенно русский язык), новый материал объясняла с божественной ясностью, так что после объяснения никому и в голову не приходило задавать вопросы: зачем, если всё понятно?  Нина Фоминична читала вслух и говорила так, что даже самых бесчувственных отморозков прошибало слезой. В любом её монологе слышались торжественные одические ноты. Это были оды жизни, героизму, добру…

 А в быту она поражала своей простотой. Жила после смерти мужа одна: взрослая дочь тогда уже переехала в город, преподавала в университете. Поэтому Нина Фоминична не заморачивалась с готовкой, внезапно нагрянувших гостей угощала варёной картошкой, расхваливая её так, что гости ели за милую душу, находя, что картошечка, действительно, "необыкновенная"! Одевалась тоже просто, без вычурности. Помню её коричневое платье с кружевным воротником: образец элегантной простоты. Летом по интернету заказала кружевной воротник у рукодельницы на ярмарке мастеров, нашла подходящее платье. Когда пришла в нём на урок, в классе повисла изумлённая тишина, но по глазам я видела: понравилось! Нина Фоминична и в этом была точнисткой.

 Я знала её уже немолодой, и с годами в характере моей любимой учительницы  прибавлялась стариковская чудаковатость – так мох нарастает на стволе старого могучего дерева, но это привлекало меня ещё больше: приятно осознавать, что твой кумир тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Бывало, она ярко юморила и сама смеялась до слёз. В выпускном классе я уже твёрдо знала, что пойду на филфак, поэтому ходила к ней заниматься дополнительно. Эти занятия сделали нас друзьями: о чём только мы ни говорили, над чем только ни смеялись!

  Однажды я пришла к Нине Фоминичне, когда она заканчивала заниматься с отстающей первоклассницей. Увидев меня, Нина Фоминична пригласительно махнула рукой:

– Пройди в другую комнату, полежи пока на диванчике!

Я прилегла на диван с книжкой. Дверей между комнатами не было, и я слышала, как девочка громко и размеренно читает слоги:

– Са, сы, со, су!

На слоге су она споткнулась, помолчала и вдруг отчётливо протарабанила, явно рассчитывая на похвалу:

– Су! Ссу в горшок!

Я зажала рот и нос, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся наружу смех. Повисла эффектная трагическая пауза. Осторожно выглянув, я увидела скорбный профиль Нины Фоминичны, наивную девчачью мордашку и в изнеможении снова повалилась на диван: боже, хоть бы не заржать!

Наконец Нина Фоминична веско произнесла:

– Дитё! Это не то су! То ссу пишется с двумя буквами с! И такое слово в букваре не напечатают!

  Больше сдерживаться я не могла.

– Надь, ты слышала? – спросила она, смеясь.

Глядя на нас, девчонка тоже заливисто расхохоталась.

  Когда я сдавала экзамены в вуз, Нина Фоминична не могла усидеть дома и тоже поехала с нами в университет, который в 90-х был ещё институтом. Разгоралось утро, и мы, стоя в сторонке, наблюдали, как народ входит в здание.

– Смотри, Наденька, вот и преподаватели идут, и чем обезьяноподобнее, тем умнее! – сказала Нина Фоминична, указывая на группу старичков, беседующих у порога.

Мои родители не подали виду, но в машине чуть со смеху не умерли.

  Перед смертью Нина Фоминична говорила единственной дочери:

– Как же я там буду скучать по тебе!

 Хоронила её вся станица, но я смутно помню этот день. Помню, что шли на кладбище пешком, я несла портрет своей учительницы, и от горя у меня как-то странно немела половина лица. С тех пор прошло уже много лет. Каждый год в пасхальные дни я прихожу на её могилу, кладу поминанье, сажусь на скамеечку  и спрашиваю, довольна ли она мной, правильно ли я живу. Моего друга и учителя нет на этом свете, но её улыбка и слова, строгость и нежность, величие и простота всегда со мной, всегда во мне, пока я жива. Не это ли называется бессмертием?

Глава четвёртая