Солнечный круг

— Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, — говорю я, но странно, не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу: он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.

— Пришел, Вася, пришел, Мохнатый… Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту будем вместе ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..

Мохнатый мурлычет как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных зимних ночах и обижается на дедушку Акима Ивановича за то, что он бросил его одного в этом лесу. Потом я чувствую, как больно начинают впиваться его когти в мою грудь.

— Мохнатый, мне же больно! — кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь.

Я лежал, как привязанный к нарам. Никакого кота на мне не было. Это сон. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал леденящее:

— Сдавайся!..

— Нет, не сдамся!.. — и резким рывком приподнимаюсь на нарах.

Лунный свет лежит квадратиками на полу и ярко освещает приготовленные дрова. В будке настолько холодно, что воздух, как игольчатый лед, входит в мои легкие, причиняя острую боль. Я хочу соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволяет мне встать, а пальцы рук не двигаются и потеряли чувствительность. Я перепугался. Что это — конец?

Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только пахари весной. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда зимой нет никаких дорог?..

Придвинувшись на край нар, я начинаю болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с участившимися ударами сердца по рукам и ногам задвигались острые иголки. Боль была невыносима, и я не на шутку стонал.

Сколько времени продолжалась эта мука, не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку не могу, пальцы не слушаются. Спички в коробке обыкновенные, а вот взять одну из них — никак не удается.

Наконец с помощью зубов я зажег спичку, дрова запылали, и будка начала наполняться теплом. Тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махая руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в тепло, как она снова начиналась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.

Теперь я имел возможность закурить и посмотреть на часы. Была полночь, всего только полночь, и до рассвета оставалось еще полных восемь часов.

В моей хижине потеплело. Я выплеснул из котелка воду, набрал чистого снега и поставил на печку. Нары больше не тянули к себе. Я смотрел на них, как на гроб, как на западню смерти, и решил на ногах встретить утро.

А желанное утро было далеко. Я все время топил печку, выходил слушать ночные звуки леса, часто и долго смотрел на освещенные луною березовые колки и поля, надеясь увидеть гуляющего зайчишку или хитрую лису, пробирающуюся по его следу. Когда сон начинал наваливаться на меня, я говорил:

— Шалишь, теперь я тебе не поддамся!..

Чтобы не уснуть, я пел песни и долго-долго рассказывал сказку о коте Ваське, брошенном в лесу, и его мытарствах в продолжение всей зимы, как будто вокруг меня сидели дети.

…Перед рассветом я вышел из избушки и в отдалении услышал звон топора. Я был несказанно обрадован, словно ко мне подошел человек и пожал руку. Я был не одинок в этом мертвящем покое зимней ночи. Мир наполнялся движением, тихая ночь уступала место деятельному бодрому утру.

Я быстро стал готовиться к утренней заре. Еще осенью, охотясь в этих местах, я построил недалеко от избушки три шалаша. Один из них был над глубоким логом, два других — в березовых колках, среди пашен. Нужно было решать — какой из них занять в это утро.

Если бы я не гонялся за лисой, я пришел бы сюда перед заходом солнца, «уложил бы спать косачей», а там, где они ночевали, — самое верное место.

Я выпил утреннюю чашку чаю, чтобы теплее было сидеть в шалаше, собрался и нетерпеливо поглядывал на часы. Мороз был такой же, как вчера, и просидеть в шалаше без движения лишний час — нелегко, и все же уговорить себя не мог. Перебравшись через застывший и заваленный снегом ручей, я поднялся на пригорок и подошел к логу. Мой осенний шалаш сохранился, и даже подчучельники стояли под той же березой, на которую я ставил чучела. Взглянув на лог, я решил, что птицы могли ночевать только здесь, но никак не в поле, где мало снега.