Солнечное настроение

На Сретенке покупаем ещё рома и направляемся к Чистым прудам, где немедленно обижаем группу детей, танцующих с огнем.

Жан-Луи отнимает у мальчика думбек, я отнимаю у девочки пои, и начинается пьяный беспредел.

Я плююсь огнём, как гоанский нищий, мы собираем толпу, чёрный человек не может усидеть на месте (ну – движенец), втюхивает барабан обратно мальчику, отнимает у сбившихся в кучку действительноохуевших детей ещё пару моталок и выскакивает ко мне в круг:

– Покажи, как ты делаль? Покажи!

Я показываю, он схватывает влёт (ну, движенец же, говорю), и мы вполне бодро пляшем какой-то марокканский танец, пока он (движенец, блядь) не начинает учить меня правильно трясти сиськами.

– Не так делаль! Не так ноги ставиль! Смотри!

Я смотрю на него, стараюсь ставить ноги, как он – на внешнюю сторону стопы, и поражаюсь тому, как плавно двигается эта чёртова чёрная кошка, как легко и точно широкоплечий высокий мужчина рисует в пространстве женщину.

Огненные шмели на цепочках мечутся, гудят, замыкают круг, приглушают внешние звуки – гул публики, сухой треск дешёвенького думбека, но я знаю, что это ненадолго.

Шмели превратятся в маленьких синих светляков, а потом и вовсе исчезнут, и мы перестанем быть сферическими конями в вакууме, уличный шум обретёт ясность и объём, круг разомкнется.

Фитили отгорели, публика завопила, мы вернули детям их игрушки, насыпали денег в чехол от думбека – за прокат реквизита и влились в вечернюю толпу.

Нас неспешно несёт к Покровке, Жан-Луи, передав мне бутылку с ромом, вздыхает:

– Ох, усталь. Надо кофе…

– Кофе – это вряд ли. Мы пьяные, чумазые, и керосином от нас шмонит на десять метров.

– Как это – шмонит?

– Stink, – говорю я и картинно морщусь. – Dirty, – и показываю ему руки.

Жан-Луи, с трогательным удивлением пьяного, начинает разглядывать свои руки.

– Поищи чёрную кошку в тёмной комнате, ага, – одобряю я.

Мы переходим дорогу, сворачиваем в Хохловский и тотчас напарываемся на группу бритоголовых подростков (ну, мне там всегда не везёт).

– Балетки! – радуется Жан-Луи, тыча пальцем в подростковые говнодавы. – Балетки! Как твой!

Подростки тоже проявляют некоторую радость, тыча пальцами в моего спутника и приговаривая – черножопый.

Жан-Луи моментально трезвеет, группируется, взгляд становится хищным, но при этом продолжает исполнять пьяного монаха.

– Это кто? – спрашивает, обводя широким жестом бритоголовых.

– Не знаю, – отвечаю с ленцой, – наверное, скинхеды. Дети, вы скинхеды?

– Скинхееееды, – тянет чёрный человек. – Скинхеды – это плёхо. Давай их въебать?

– Ты что? – говорю. – Это же дети. Детишки. Их нельзя въебать.

– Я неправильно сказаль? Въебать – это бить. Выебать – это… как?.. делать секс…

– Выебать. Трахнуть, переспать, занять кого-нибудь любовью. Ну да – делать секс.

– Я правильно сказаль! А ты – неправильно. Дети нельзя переспать. Дети можно бить. Мы будем их бить, а не выебать.

– Все равно неправильно. Въебать – это ударить. Один раз ударить, понимаешь? – Я показываю короткую пантомиму. – Правильно было бы сказать – давай их отпиздим.

– Отпиздим?

– Отпиздить. Избить. Вздуть. Поколотить. Отлупить, – изображаю жестами разницу между всем перечисленным и «один раз ударить», удивляясь про себя, что дети до сих пор не кинулись пиздить нас.

Бросаю взгляд в сторону – улица пуста. Детишки растворились в темноте, видимо, рассудив, что с психами, благоухающими керосином, связываться не стоит.

– А где дети? – отвлёкся от постижения русских смыслов Жан-Луи.

– У-еб-ли.

– Опять ебать. Ты сказаль, что много других слов.

– Ей-богу – много. Я тебе потом разговорник подарю. Словарь.

– У меня есть. Я купиль. – Жан-Луи достаёт из рюкзака синюю книжицу. – Смотри – хороший?

«Словарь театральных терминов» – читаю на обложке и хвалю:

– Очень хороший. Увидишь, тут много других слов, кроме «ебать». Мамой клянусь.

Мы извилисто бредём к Лубянке, болтая о фестивале.

Я жалуюсь, что в этот раз смотрю только то, что нравится.

– Это неправильно, – говорит чёрный человек.

Я соглашаюсь – так и есть. Это неправильно – видеть только то, что и так знаешь. Иногда невредно пускать под пустынные своды черепа чужие мысли. Чуждые. Некомфортные.

В этом и смысл – сменить хоть ненадолго точку сборки. Увидеть другими глазами.

– Что это есть – новый театр? – горячится в ораторском раже Жан-Луи. – Новый театр – это п-ф-уй, ничего! Театр всегда как всегда! Одни – представлять, сочинять, петь, другие – смотреть, смеяться, плакать! Всегда как всегда! Старый…

– Точно. Старый клоун борозды не испортит, – несколько некстати говорю я.

Мне жаль смотреть, как мучается Жан-Луи, стараясь орально донести до меня всю боль своего сердца.

– Что это – русский поговорка? – Жан-Луи сбивается с темпа, останавливается под фонарём, мучительно морщит лоб. – Я учил её в учебник. Она про другое.

– Про другое, – легко соглашаюсь я. – Прости, что перебила. Но… ты понимаешь… Что толку говорить о театре?

– Да! – снова оживляется Жан-Луи. – Театр не надо говорить, театр надо делать! Как любовь!