Солнечная

В отличие от них Дарлина сказала «да», к тому же она была добродушной, веселой и охотно с ним выпивала. Во время его последней поездки в Лордсбург они хорошо поддали в трейлере, и сгоряча он пообещал на ней жениться. Надо понимать, что в тот момент они занимались любовью, так что это была чистая риторика, не более чем выплеск страсти. На следующую ночь во избежание сцены, которая неизбежно последовала бы за его отказом от своих слов, он снова вместе с ней напился, на этот раз в баре на северной окраине, и чуть не сделал повторное предложение. Это говорило лишь о том, что она ему нравилась. Компанейская, заводная, своя в доску. Если бы еще она не усугубляла его и без того запутанную жизнь своим горячим желанием приехать в Англию.

Вот что удивительно: после рождения Катрионы его жизнь мало изменилась. Друзья говорили, что он будет ошеломлен, преображен, что изменится его система ценностей. Ничего подобного. Катриона Катрионой, а бардак бардаком. Вступив в завершающую активную фазу, он пришел к тому, что человеческая жизнь, если не считать несчастные случаи, в принципе не меняется. Раньше он заблуждался. Ему всегда казалось, что в какой-то момент он достигнет точки зрелости, этакого плато, когда уже усвоены ходы и выходы, когда уже понятно, кто ты есть. На все запросы и мейлы даны ответы, деловые бумаги приведены в порядок, книги расставлены на полках в алфавитном порядке, одежка и обувка в хорошем состоянии хранятся в шкафу, прошлое, от писем до фотографий, рассортировано по ящичкам и папкам, личная жизнь улажена и отлажена, как и жилищные или финансовые вопросы. Однако шли годы, а ничего не улаживалось, тихое плато на горизонте не появлялось, но он, особенно не задумываясь, продолжал считать, что это заветное плато откроется буквально за следующим поворотом, тогда еще рывок, и он там, и жизнь его станет ясной, а ум свободным, и тут-то и начнется его настоящая зрелая жизнь. И вот, вскоре после рождения Катрионы, уже в пору знакомства с Дарлиной, ему показалось, что оно наконец перед ним открылось: в день своей смерти он лежит в разных носках, в компьютере скопились неотвеченные мейлы, в берлоге, которую он называл своим домом, висят рубашки с оторванными пуговицами на манжетах, в прихожей неисправная электрика и неоплаченные счета, антресоли захламлены, повсюду валяются дохлые мухи, а друзья, как и его возлюбленные, которым он так и не признался в своих чувствах, ждут от него ответа. Забвение, последнее слово в предпринятых попытках наведения порядка, станет его единственным утешением.

Его предотъездная ночь в Лондоне, всего каких-то тридцать часов назад, должна была стать воплощением семейного счастья. Сердце какого мужчины не растаяло бы, сам Васко да Гама остался бы доволен такими проводами. Собственно, Биэрд был счастлив – по крайней мере, в начале вечера. Мелисса устроила настоящее шоу. Даже Катриона прочувствовала важность момента: папа летит в Америку, чтобы что-то там включить, и когда это произойдет, мир будет спасен. Они с мамой надели выходные платья и приготовили праздничный ранний ужин, гвоздем которого стал шар, слепленный Катрионой собственноручно и покрытый голубой сахарной глазурью с зелеными заплатами. Это была планета Земля, а на нее водрузили свечу, которую Биэрд задул, к восторгу девочки, с одного раза. Мелисса с Катрионой хором спели про утят, а Биэрд спел первые куплеты из «Десяти негритят», единственной песни, где он знал все слова. Весь вечер дочка провисела у него на шее. Ну разве не блаженство? Почти. Он забыл выключить карманный компьютер, и когда Мелисса резала торт, ему позвонила Дарлина. Он автоматически принял звонок и как-то уж слишком рубанул: «Я тебе перезвоню». Тут же понял, что Мелисса услышала женский голос и наверняка отметила напряженность в его голосе, однако в ее поведении ничего не изменилось, она не изобразила подавленный гнев, который он сразу распознал бы, в отличие от Катрионы. Она ласково улыбнулась, когда их глаза встретились, налила ему вина, выпила за его здоровье.

После того как дочку уложили в постель и они с Мелиссой остались одни, он плеснул себе полный стакан виски и приготовился к неотвратимому. Сцены не избежать, лучше уж выяснить отношения. Вместо этого она сбросила туфли, села рядышком, поцеловала его, сказала, что будет скучать. Они болтали о других вещах – о перелете, о его возвращении, – и он постепенно закипал. Она с ним играет, она томит его, как рагу, в соусе вины. Но с какой стати он должен чувствовать себя виноватым? Пусть кто-нибудь ему объяснит. Он не связал себя с ней неразрывными узами, они четко обо всем договорились. И нечего маскировать свою ревность с помощью доброты и соблазнительных поз. Она налила ему еще скотча, придвинулась поближе, потерлась о него, запустила в ухо язычок, сунула руку между ног, погладила, снова поцеловала. Несносное притворство. Она же чувствует, что он не возбуждается. Как она может делать вид, будто не слышала голоса Дарлины, когда он это точно знает, и она знает, что он знает?