Солнечная ночь

— Твоя мать — бог. Ты видишь ее, она — тебя, ты зовешь ее мамой, она тебя — сыном, и потому ты думаешь, что бога нет? По-твоему, бог — кто? Бородатый дедушка? Сидит на облаках, моет бороду и орошает землю дождем, да? Бог так ясен, так близок и так прост, что, глядя на него, ты не знаешь, не представляешь, не веришь, что это бог. В этом несчастье бога, потому-то и не веруют в бога. Будь он где-то там, вдали, сам по себе, тогда каждый бы поверил в него. Вот в чем суть!.. А в бога нужно верить тогда, когда он не в лике божьем, когда он по-человечески делится с тобой хлебом, кормит, одевает, укрывает тебя, улыбается, целует тебя, готов умереть ради тебя, черту душу отдаст ради тебя, — вот тогда нужно верить в бога! Если бог объявится богом да возьмет тебя за ухо, поставит к стенке и скажет: «Я бог! Веруй в меня!» — тогда грош цена твоей вере. Нет, ты поверь в бога, который похож на тебя, на меня, на твою мать. Понятно?

— Понятно, — ответил я и, желая покончить с затянувшимся разглагольствованием Гурама, быстро осушил свой стакан.

— Молодец! — похвалил меня Гурам.

Окропета принес еще две бутылки вина, но, увидев окосевшего Гурама, вопросительно взглянул на меня.

— Совестно ему глядеть на тебя, — объяснил я.

Гурам налил Окропете.

— Выпей за здоровье его матери!

Окропета провел рукой по жирным губам и поднял стакан.

— Немного, ладно?

— До дна! — приказал Гурам.

— За ваших матерей!

— Пей!

— Дай бог им здоровья!

— Пей!

Окропета мигом опрокинул в рот стакан, потом искоса взглянул на нас и взялся за полную бутылку.

— Куда несешь? — приподнялся Гурам.

— Хватит вам!

— Хватит? — спросил меня Гурам.

Я кивнул головой.

— Ну, ладно, бери!.. Теперь выпьем за тебя, Темур!

— Выпьем вместе — за нас с тобой! — попросил я.

— Ладно. Я тебя очень люблю, Темур. Знаешь, за что?

— Знаю.

— Ни черта ты не знаешь!.. А ну, скажи, за что?

— Не знаю!

— То-то! Ты мой брат, настоящий брат! Раньше я боялся тебя, потом стеснялся. Долго боялся и стеснялся.

— Чего ты боялся?

— Не знаю... Боялся... Ты всегда был одинок...

— Что же тебя пугало?

— Не знаю... Когда в классе что-то пропадало, я боялся, что это ты. Когда ты пропускал уроки, я боялся, что это навсегда. Когда Тавера попался в воровстве, я боялся, что и тебя арестуют. После окончания школы я боялся, что ты не станешь учиться дальше. А когда мои опасения не оправдывались, мне становилось стыдно и радостно...

Гурам помолчал, потом продолжил:

— Ведь мы братья?

— Конечно. Что же дальше?

— Если с тобой что-нибудь случится, я покончу с собой!

— Дурак!

— Пусть.

Гурам выпил. Мне тоже захотелось произнести речь.

— За нас с тобой, Гурам! За того, кого ты называешь богом! За человека сильного, честного, доброго! За нашу веру! А теперь я пойду и сожгу все свои стихи, все до единого!

— Потомство оценит твой благородный поступок!

— Да, сожгу. И потом до утра буду читать одно-единственное божественное стихотворение.

                                                                                                ОДА НИКОРЦМИНДЕ* ⁴

Я лиру подъемлю мою.

Я пою

высоко и привольно —

 природа живого дыханья, камня природа!

Сошло озаренье ко мне.

Твое солнце

берет мою душу лучами-руками.

О стихотворенье,

из камня и неба,

 из неба и камня,

моя Никорцминда!

Застывшего немо,

меня

ты в себе растворяешь

и неба,

 неба врата

предо мной растворяешь.

...Кто к небу вознес Никорцминду?

Кто создал все это?

Ваятель —

взял он орнамент из тени и света,

 на спицах лучей,

что художнику ниспосылают светила

бессонных ночей.

О непреодолимая сила

гармонии,

вечная,

вещая

сила искания,

 пришедшая в мир ораторией

ставшего музыкой камня!

Здесь создал творец,

как ему повелели созвездья,

легчайшие арки,

колонн голубые соцветья.

Здесь волею вышней

привел человеческий гений

игру полусветов и мраков

на грань сновидений...

Кто гений? Кто он,

 полубог,

чье одно мановение

 в двенадцать окон Никорцминды

 вдохнуло горение

священное,

линий полет к облакам устремило

и пламенем светлого храма

века озарило?

И Время

вкруг купола

 стало подобием нимба,

 и церковь в сиянии этом,

 как белая нимфа...

Ты в солнце паришь,

ты светла,

высока н надмирна,

но, словно порыв

вдохновения,

ты, Никорцминда,

порыв

разомкнувшихся вежд и простершихся дланей —

всех линийI

Свершенье надежд,

исполнение желаний,

покой и пространство

сердцем ты даришь, Никорцминда,

затем, что стоишь

на грузинской земле

нерушимо.

И в отблеск восхода,

как в сон о тебе наяву,

как возглас восторга,

 твой купол

 упал в синеву,

 мир линий и ритмов,

зов звонов.

Паденье в пространство,

 паренье

на плещущих крыльях грифонов

прозрачно

твое, Никорцминда...

Я славлю исканья!

Веками,

храня и меняя обличье,

исканья

из камня.

Венец их пою,

 прославляю величье

твое, Никорцминда!

— За нашего бога, мой Гурам! За бога, который не сидит на облаках, не моет бороду, не орошает землю дождем, который ради нас душу отдаст черту!