Солнечная ночь

Сегодня пятница. Я и Гурам сидим в последнем ряду и ждем, когда аудитория наполнится сорока гениями. Они входят странной, рассеянной походкой, не замечая никого, забывая о приветствии. Потом, очнувшись, спохватываются: «Ах, ты здесь? Извини, пожалуйста, задумался...»

— Эй, Ираклий! — окликнул Гурам рыжего поэта с кипой книг под мышкой, который вошел в аудиторию, направился к задним рядам, глядя на нас, и сел перед нами, так и не заметив нашего присутствия. — Знаю, ты сейчас где-то там, на Олимпе, но очнись на минуту!

— А, это вы? Как это я вас не заметил? — удивился поэт.

— Ничего. Где ты был? — спросил Гурам.

— Дома.

— Нет, где ты был сейчас, в эту минуту? — не отставал Гурам.

— Так. Думал о чем-то.

— О чем?

— Ну, что ты пристал? — обиделся Ираклий. — Думал!

— Стихи сочинял?

— Нет.

— Рифму искал?

— А ты откуда узнал?

— Ну, ну! Какая тебе нужна рифма? — обрадовался Гурам.

— Понимаешь, я сейчас работаю над циклом стихов о Самгори, и вот... одно место...

— Не клеится?

— Да как сказать... Рифма не идет!

— Какая? Говори же!

— Ме-фис-то-фель! — произнес Ираклий по слогам.

Гурам разинул рот от удивления.

— Ошалел?

— Поэты — они все по-своему ошалелые! — глубокомысленно изрек Ираклий.

Гурам расхохотался.

— Перестань ржать! — прикрикнул я на него. — Подбери-ка лучше рифму.

— Слушай, — обернулся Гурам к Ираклию, — каким это образом Мефистофель очутился в Самгори?

— Да, как он туда попал? — поддержал я Гурама.

Ираклий не ответил. Уставившись в потолок, он невнятно бормотал:

— Мефистофель... Мефистофель... Мефистофель...

— Очнись, Мефистофель, — толкнул его Гурам. — Прочти строфу.

— «И властвовала засуха в Самгори, словно исчадье ада, Мефистофель...»

Понятно. Значит, Мефистофель? Пожалуйста: картофель!

— Не годится, — покачал головой Ираклий.

— Аристотель!

— Не подходит!

— Пантофель! Известная артистка — Нечецкая!

— Нет!

— Ну тогда «Идиот»!

— Не подходит!

— Зато к тебе подходит, болван! — взорвался Гурам. — Нашел с кем сравнивать засуху — с Мефистофелем! Идиот!

— Успокойся! — обнял я Гурама. — Пожалей человека!

Аудитория заполнялась. Вошел руководитель. Он посмотрел на часы, оглядел комнату и спросил:

— Арчил здесь?

— Здесь.

— Тамаз?

— И Тамаз здесь.

— Нодар?

— Здесь я!

— А где Тариэл?

— Здесь он, здесь!

— Ну, здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте, уважаемый Шалва!

— Начнем? — спросил Шалва.

— Начнем, пожалуй! — ответили хором все, кроме Ираклия: он все еще искал рифму.

— Как дела, Тариэл? — обратился Шалва к Тариэлу.

— Благодарю вас, идут дела, — ответил Тариэл.

— Пишешь?

— Так, кое-что...

— Пиши, пиши, брат. Кому, как не вам, писать, творить, обогащать нашу литературу?

— Я постараюсь, — обещал Тариэл.

— Ну, смотри не подведи! — подбодрил его Шалва и опять посмотрел на часы.

— А ты как, Гурам?

Гурам встал:

— Не смею роптать на милость божью.

— Значит, не жалуешься?

— Нет.

— А это что? Никак волосы у тебя лезут? — спросил Шалва, поглаживая Гурама по голове.

— Что вы! У меня систематические волосы!

— Какие?

— Систематические!

— Отлично! Ну как, начал писать стихи?

׳— Нет.

— Прозу?

— Нет.

— Переводишь?

— Нет.

— И критических статей не пишешь?

— Нет, уважаемый.

— Почему? Все пишут, чем же ты хуже других? Взять хотя бы Отара. Человек работает и в драме, и в поэзии, и в прозе, и в критике, и переводами занимается. И вообще трудится товарищ. Потрудись и ты.

— Обязательно, — ответил смущенный Гурам.

— Так. А теперь приступим к делу. Кто сегодня отчитывается?

— Я! — выпалил Ираклий.

— Выйди-ка сюда, — попросил Шалва.

Ираклий вышел, поднялся на кафедру, положил руки на общую тетрадь — точно так, как когда-то свидетели, положив руки па Библию, обещали говорить правду, только правду, всегда правду, — и уставился в потолок. Наступила тишина. Молчала аудитория, молчал Ираклий. Я стал считать про себя. Дошел до шестидесяти, а Ираклий все молчал.

«Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три», — продолжал я.

— Ну? В чем дело? Чего ты ждешь? — спросил Ираклия Шалва.

— Музу! — ответил Гурам.

— Главное — начать. Муза никуда от него не уйдет, — объявил Шалва.

В зале засмеялись. Ираклий встрепенулся и начал:

— В прошлую неделю, выйдя из дому, я подошел к киоску и попросил у продавца газету...

— Что это, рассказ? — испугался Шалва.

— Предисловие.

— Стихотворение не нуждается в предисловии. Свой «Мерани» Бараташвили начинает безо всякого предисловия. Не так ли, Гурам?

— Так точно, — подтвердил Гурам.

— Я не Бараташвили! — объяснил Ираклий.

— Конечно, кое-какая разница заметна, — согласился Шалва.

Зал грохнул.

— Смеетесь? — прищурил глаза Ираклий.

— Что ты, Циклаури! Продолжай, пожалуйста! — успокоил поэта Шалва.

— А вы знаете, о чем писала газета?

— О чем же?

— О том, что Самгори охвачен волной великих строек коммунизма!

— Что же это получается, Циклаури: купил прошлогоднюю газету и еще обижаешься на нас?

Ираклий запнулся, взглянул на газету, которая на всякий случай лежала тут же перед ним, и вовсе умолк. Шалва решил прийти па помощь поэту:

— Ничего, ничего! Что же было дальше?

— Потом я написал цикл стихов о Самгори...

— Вот и отлично! Прочти их!

Опять наступила тишина. Я начал считать: раз, два, три... Но тут Циклаури заговорил.