Солнечная ночь

Я лечу, лечу вниз. В ушах свистит. Помогите! Помо-ги-и-ите! Подо мной отвесная скала, на скале одно-единственное дерево. Можно спастись, если зацепиться за дерево. Нет. Мимо!.. И вот уже внизу разверзлась пучина моря. Бух! Я барахтаюсь в пенистых волнах. Тону. Помогите!.. Но что это? Я плавно опускаюсь на морское дно. Дышится легко... Море теплое, прозрачное, ласковое. Мне совсем уже не страшно. Я сажусь на большой, обросший мхом камень, достаю из кармана свирель и наигрываю печальную, очень печальную песенку про Сурамскую крепость и замурованного в степе крепости мальчика...

...Помню, летом в Сурами эту песню пел старик нищий. Мать плакала. Плакал и я. Мать давала мне несколько гривенников. Я осторожно опускал их в засаленную шапку старика и недоумевал, почему сам старик не плачет?..

...Я играю на свирели. Со всех сторон ко мне подплывают рыбки — золотые, серебристые, зеленые, красные, голубые рыбки. Они плавно, чуть заметно водят хвостами, пускают пузырьки и плачут. Плачу и я. Рыбки спрашивают:

— Почему ты плачешь, мальчик?

— Рыбки мои золотые, серебристые, зеленые, голубые! Плывите, рыбки, к моей матери, скажите ей, что я жив, что я дышу, что мне здесь хорошо, но я скучаю без нее. Пусть мама придет и возьмет меня с собой.

— Как звать твою маму, мальчик? — спрашивают рыбки.

— Мою маму звать Анико!

— Но как мы узнаем ее?

— Моя мама — самая хорошая, самая красивая, самая добрая мать во всем мире! Вы сразу ее узнаете, рыбки мои дорогие! Плывите к ней!

— Хорошо, мальчик, мы найдем твою маму! А ты сыграй нам еще раз.

Я играю:

Крепость, о крепость Сурамская,

Ты горе мое и тоска...

Рыбки уплывают. Они постепенно удаляются, растворяются в голубоватой мгле и наконец исчезают. Я остаюсь один. Я играю на свирели печальную песенку про Сурамскую крепость и плачу. Потом вдруг появляется мама. Она плывет ко мне, окруженная рыбками, — моя добрая, красивая мать.

— Мама-а-а-а! — кричу я и просыпаюсь...

...Утром мать одевает меня, кормит и после долгих наставлений пускает во двор. Во дворе растет высокая акация. Я скидываю башмаки, не сводя глаз с нашего балкона, и карабкаюсь на дерево. Набиваю карманы цветами акации, быстро спускаюсь вниз, сажусь в тени небольшого сарайчика (здесь Мамед храпит свое дворницкое имущество) и принимаюсь с наслаждением уплетать пахучие, сладкие как мед цветы.

— Што ты делал, малшык! Ты совсем глупый голова, да? — слышу я голос Мамеда.

У меня холодеют руки и ноги.

— Сичас же бросал, слышал? Один маленький муравей скушал, потом твой живот как болит, ты знал? Бросал быстро! Дурак!

Мамед хватает меня за подбородок. Я закрываю глаза и выплевываю разжеванные цветы.

— Ай-ай! Какой хороший малшык, какой глупый дело делал! — сокрушается Мамед.

— Дядя Мамед, в мешок меня не посадишь? — спрашиваю я.

— Где мешок? — спрашивает Мамед.

— Милиционера не позовешь?

— Милисия? Милисия позвать, если акасия кушал!

— Нет, нет, не буду!

— Вот молодец! Если ты кушать хотел, хлеб и сыр кушал!

Мамед направляется к своему подвалу, что-то говорит жене, потом возвращается с куском сыра и краюхой черного хлеба в руках.

— Кушал! — протягивает он мне хлеб и сыр.

Тут же вертится, скулит белый пес Мамеда.

— Кушал скорей, а то собак отнять! — смеется Мамед.

Потом он берет метлу и уходит. Я набиваю рот хлебом, откусываю сыр и ем. Боже, как вкусно!

— Темур! Ты что там жуешь? Брось сейчас же и поднимайся домой! — кричит мать.

— Иду! — отвечаю я и не двигаюсь с места.

— Кто тут Барамидзе? — спрашивает вышедшая из ректорского кабинета секретарша Тина.

— Я! — отвечаю я, вставая.

Тина щурит свои близорукие глаза, пристально разглядывает меня и потом кивком головы указывает па дверь: «Входите!»

...У огромного письменного стола сидели двое — секретарь партийного бюро нашего факультета и ректор. В таком просторном, светлом и богатом кабинете мне никогда еще не приходилось бывать, да и ректора я впервые видел так близко. У меня вспотели ладони, и в коленях почувствовалась неприятная дрожь.

Ректор встал. Это был очень высокий лысый мужчина. Бросались в глаза густые, лохматые брови на его строгом лице.

— Вот это и есть Барамидзе, — сказал Давид и улыбнулся.

— Садись! — сказал ректор, указывая па тяжелое кожаное кресло.

Я остался стоять у двери.

— Садись, Барамидзе! — повторил Давид.

— Ничего, я постою, — проговорил я.

— Слушай, парень, тебе говорят, подойди и садись! — сказал ректор.

Я подошел к столу.

— Здравствуйте!

— Здравствуй! — подал ректор руку.

Я быстро вытер о брюки ладонь и протянул руку. Ректор улыбнулся.

— Мужик! — обернулся он к Давиду.

Я сел.

Наступила тишина. Ректор взял огромный красный карандаш и стал выводить в своем блокноте какие-то фигуры.

— Как звать? — вдруг спросил он.

— Теймураз! — ответил я, вставая.

— Сиди, сиди! — жестом приказал ректор.