Солярис. Возвращение со звезд.

Тяжелая дверь бесшумно открылась. Огромный холл, окруженный поверху галереей, бледно-розовые диски ламп без подпорок и без подвески; в наклонных стенах — окна и ниши в какое-то иное пространство, а в них — не фотографии, не изображения, а сама Аэн, огромного роста. Напротив лестницы — в объятиях целовавшего ее смуглого мужчины, над лестницей — в белом мерцающем платье, рядом — склонившаяся над цветами, лиловыми, величиной с ее лицо. Идя за ней, я увидел ее еще в одном окне: с девической улыбкой, с солнечными зайчиками в отливающих медью волосах, такую одинокую.

Зеленая лестница. Белая анфилада. Серебряная лестница. Сквозные коридоры, а в них — непрестанное медленное движение, словно они дышали, стены беззвучно передвигались, создавая проходы там, куда шедшая впереди женщина направляла шаги; можно подумать, будто неощутимый ветер закругляет; формирует слияние галерей, а все, виденное мною,— лишь подступы, подходы. Через комнату, столь белую, столь просвеченную тончайшими ледяными веточками, что даже тени в ней казались молочными, мы вошли в комнату поменьше — после безукоризненной белизны предыдущей ее бронзовый цвет показался неожиданным. Комната была пуста; неизвестно откуда лившийся свет освещал нас и наши лица снизу; Аэн повела рукой, стало темнее, потом подошла к стене и несколькими жестами вызвала из нее, как по волшебству, выпуклость, превратившуюся в некое подобие двойного, широкого ложа,— я достаточно разбирался в топологии, чтобы понять, какими изысканиями определены были его контуры.

— У нас гость,— сказала Аэн. Из стены выскользнул низенький накрытый столик и подбежал к Аэн, как собака. Большой свет погас, когда она жестом приказала, чтобы над нишей с креслами — ах, какие это были кресла, просто слов нет! — появилась маленькая лампа и стена послушалась ее. Видно, Аэн надоела вся эта почковавшаяся и расцветавшая на глазах мебель, она склонилась над столиком и спросила, не глядя в мою сторону:

— Блар?

— Можно,— сказал я. Никаких» вопросов я не задавал; я не мог не быть дикарем, но мог по крайней мере быть дикарем молчащим.

Аэн подала мне высокий конус с соломинкой, он мерцал как рубин, но был мягкий, на ощупь напоминал пушистую кожицу плода. Сама она взяла другой. Мы сели. Сиденья были несносно мягкие, словно мы сидели на облаке. У напитка был вкус не знакомых мне свежих фруктов, попадались крошечные кусочки, неожиданно и забавно лопавшиеся во рту.

— Нравится? — спросила Аэн.

— Да.

Это мог быть какой-то ритуальный напиток. Например, для избранников. Или для укрощения особо опасных. Но я уже сказал себе, что ни о чем не стану спрашивать.

— Когда сидишь, ты мне больше нравишься.

— Почему?

— Ты ужасно большой.

— Знаю.

— Нарочно стараешься быть невежливым?

— Нет. Само получается.

Аэн стала тихо смеяться.

— И еще я остроумный,— добавил я.— Куча достоинств, правда?

— Ты не такой, как все,— заметила она.— Никто так не говорит. Скажи мне, как это происходит. Что ты чувствуешь?

— Не понимаю.

— Притворяешься, да? А может, ты обманул меня? Нет. Невозможно. Ты бы не сумел...

— Прыгнуть?

— Я не об этом.

— А о чем?

Ее глаза сузились.

— Не догадываешься?

— Ну, знаешь! — воскликнул я.— Что, этого у вас уже не делают?

— Делают, но не так.

— Подумать только. Так хорошо у меня получается?

— Нет. Так, словно ты хотел...— Она не договорила.

— Что?

— Сам знаешь. Я это чувствовала.

— Я был зол...— признал я.

— Зол! — пренебрежительно передразнила она.— Я думала ты... сама не знаю, что я думала. Никто не решился бы на такое, понимаешь?

Я усмехнулся про себя.

— Именно это тебе так понравилось?

— Как ты не понимаешь? В мире не стало страха, а ты можешь испугать.

— Хочешь еще? — спросил я. Ее губы приоткрылись, она снова смотрела на меня, как на дикого зверя.

— Хочу.

Она придвинулась ко мне. Я взял ее руку, положил на свою, плашмя,— ее пальцы едва доставали мои.

— Почему у тебя такая жесткая рука? — спросила Аэн.

— От звезд. Они — острые. А теперь спроси: почему у тебя такие большие зубы?

Аэн улыбнулась.

— Зубы у тебя вполне обыкновенные.

Говоря это, она подняла мою ладонь, так осторожно, что я вспомнил свою встречу со львом и не обиделся, а засмеялся. Все это в конце концов ужасно глупо.

Аэн привстала, налила себе из маленькой темной бутылочки и выпила.

— Знаешь, что это? — спросила она, зажмурившись, словно обожглась питьем. У нее были огромные ресницы, видимо, накладные. У актрис всегда накладные ресницы.

— Нет.

— Никому не скажешь?

— Никому.

— Перто...

— Ну и. ну,— сказал я на всякий случай.

Аэн открыла глаза.

— Я видела тебя еще раньше. Ты шел с таким страшным стариком, а потом возвращался один.

— Это сын моего младшего товарища,— объяснил я. Самое удивительное, что это правда, мелькнуло у меня в голове.

— Ты привлекаешь внимание — знаешь?

— Что поделаешь.

— Не только потому, что ты такой большой. Ты ходишь иначе. И смотришь так, словно...

— Как?

— Так, словно ты все время настороже.

— Перед чем?

Аэн не ответила. Лицо ее изменилось. Дыхание стало громче, она взглянула на свою руку. Кончики ее пальцев дрожали.