Соленая Падь

- Ну что, товарищи командиры? Понятная пока что задача? А теперь, я думаю, и с народом надобно перекурить. Это тоже - нехорошо все время врозь от массы держаться! - Повернулся и пошел к окопам.

Его тотчас густо народом окружили. А он любил густой народ, Мещеряков. От долгой солдатской службы, что ли, это у него было: там, в строю, всегда и справа и слева от тебя люди, и на ночевках плотненько лежишь, кому-то голову на брюхо положишь, а кто-то тебе - и каждый вроде на перине; перед кухней походной тоже не один толкаешься с котелком; а с семнадцатого года пошли на фронтах митинги, так писарь был у них полковой, иначе на митинги эти и не призывал, как только криком: "Набивайся, набивайся, ребята! Набились, что ли?" О вагонах и говорить не приходится - в вагонах кони да генералы ездят по счету, нижние же чины - сколько набьется и еще сверх того один комплект.

И весело обо всем этом подумав, заволновавшись перед началом разговора, Мещеряков вынул кисет, стал закуривать трубку. Спросил:

- Ну что мужики? И - женщины? Как решено-то вами: белых будем бить либо они нас?

Пестренький, сильно уже древний старикашка в стоптанных опорках, которые еще только один день и согласились потерпеть на тощих и кривоватых ногах, подался из круга, повторил вопрос Мещерякова слово в слово и сам же на него ответил:

- Значит, так приговорено было миром - колчаков до одного унистожить. Помолчал, спросил и дальше: - А главнокомандующий как на войну глядить? Ему как известно? - Поджал губы, стал часто-часто на Мещерякова мигать... Видно было - постирала жизнь старикашку. Постирала в щелоке, успела за годы.

- Наша и возьмет! - ответил старику Мещеряков. - Куда мы будем годные, что такой силой - и не возьмем? Зачем и жить на свете всем народом, всем вместе? Ежели в этом силы нет - тогда лучше разбегаться кому куда!

Но старик потоптался своими залатанными опорками и еще проговорил раздумчиво:

- Пушки у его, у белого... Пушки проклятые, и, сказывают, много-о! Почесал спину. - И каждая ноздря - снарядом заряженная!

А Мещеряков тут же спросил:

- Вам, отец в спину однажды картечью угадывало? Было дело?

- Было! - кивнул старик весело. - До того, слышишь, было - едва живой остался!

Все засмеялись кругом, и Мещеряков засмеялся тоже, но тут и осекся: вспомнил отца Николая Сидоровича, замученного беляками. И еще подумал: он не за-ради одного только смеха к людям подошел. Посмеяться можно, и даже очень это полезно. Однако - опасно. Запросто можно для начала зубоскалом прослыть. После и рад будешь серьезно с народом поговорить, но на тебя уже каждый будет несерьезно глядеть.

Он хорошо знал, Мещеряков, что ему предстоит, когда к народу подходил: его сильно узнавать сейчас будут, испытывать вопросами. Имеют на это полное право.

Уже заметил он и одного и другого, кто с нетерпением ждал, чтобы вопрос перед ним поставить. Старика, конечно, все должны были уважать, старика, пестро-рыжего, обтрепанного, никто не перебивал, но это только для начала...

Высокий тощий фронтовик стоял среди других, лопатку забросил на плечо, а цигарку незажженную уже всю губами изжевал, - тот солдатским понимающим глазом на главнокомандующего щурился.

И верно, он и задал вопрос.

- Может, мы зря с тобой, товарищ командующий, оружие-то на фронте бросили? - сказал он. - Довоевать бы уже нам с немцем, после - с собственным своим офицерьем? А то случилось, покуда мы на мировую революцию надеемся союзнички наши до конца сделают нам интервенцию, еще разожгут гражданскую войну, и тут уже не только от нас, дезертиров, ничего не останется - не останется и России, и даже мирного населения. Все истребится!

"Вот и возьми его, фронтовика, - подумал Мещеряков. - Какой оказался он птицей! Нет чтобы подумать: окопы же люди делают, готовятся к смертному бою, так неужели в такой момент и вот так о войне перед этими людьми говорить?! Его очень просто можно было пресечь. Сказать: "Оборонец, гад! На фронте мнение поди не высказывал, там тебе, оборонцу, быстренько бы просвещение сделали, а здесь, перед гражданским населением, задний ход даешь во всеуслышание? Не нашел лучше времени и обстановки?"

Но промолчал Мещеряков, не сказал так. Подумал, сказал по-другому: