Солдаты неба

— Удивляюсь вашему спокойствию, — с заметным неодобрением сказал врач. — После такого приговора все летчики с ума сходят.

— Потому и не волнуюсь, что приговор ваш окончательный и обжалованию не подлежит.

— Странное дело, характер у вас не летчика-истребителя, — с удивлением сказал врач.

Запасы моей выдержки вмиг иссякли. Я выпалил с обидой и задором:

— Все позвонки выворочу, а сгибаться спину заставлю! — И, не давая врачу опомниться, стремительно, как на уроке гимнастики, встал на коврик, распрямился во весь рост, расправил грудь и плечи, а потом с маху, словно переломившись в пояснице, достал руками пол и застыл в таком положении. — Вот! А вы говорите…

— Что ты, что ты! Как можно?

Врач и Лида, не ожидавшие такой выходки, подхватили меня.

От боли в пояснице и груди в глазах стало темно, как при перегрузке в полете, палата куда-то валилась. Но я чувствовал сильные руки и, храбрясь, вытянулся, как штык. Простояв несколько секунд, пока в глазах не просветлело, упрямо повторил:

— А вы говорите…

— Вижу, вижу, что летчик-истребитель. — Врач уложил меня в постель. В его голосе звучала отцовская нежность. — Зачем показывать старику такие фокусы? Это может тебе сильно повредить. До чего разгеройствовался, вон даже пот прошиб.

Я тяжело дышал, облизывая языком выступившую па губах кровь. Мягкая подушка приятно охватила отяжелевшую голову. Я виновато сказал, глядя в добрые глаза врача:

— Захотелось размяться.

— Не горячись, Аника-воин, не горячись! — У тебя вся жизнь впереди, сейчас лечиться нужно. Помятые ребра дышать не мешают?

— Немного есть, но терпимо.

— Лидуша, дай, пожалуйста, снимок грудной клетки! Он молча посмотрел снимок, прочитал в истории болезни запись рентгенолога.

— Так, говоришь, когда наклонишься — больно? Это тебя бог наказал, чтобы не устраивал пока гимнастических выступлений.

— Не буду, — покорно ответил я.

— Ну хорошо! Верю. Но запомни: когда острые боли пройдут, физкультура будет необходима, иначе позвоночник начнет окостеневать и скует движения. Пояснице нужна будет постоянная разминка, но без резкости. Никакие прыжки недопустимы. О парашюте не говорю — это исключено.

Он осматривал меня в лежачем и сидячем положении, простукивал молоточком и пальцами, велел дышать, делать наклоны, изгибаться. Потом сказал:

— Все идет как нельзя лучше! Сестра — он посмотрел на Лиду, — сколько больной весил, когда делали рентген?

— Семьдесят три девятьсот. Врач перевел взгляд на меня:

— А до госпиталя?

— У меня идеальное было соотношение веса к росту — семьдесят пять на сто семьдесят пять.

— Вес почти восстановился. — Врач снова взглянул на сестру: — Больного завтра можно перевести в общую палату. Там ему будет веселее.

Перед уходом Лида положила на тумбочку пачку газет:

— Почитайте. В них есть о халхингольских боях.

Первое известие о халхингольских событиях было напечатано в газетах от 27 июня. Это мне было известно. В них я сам принимал участие. Поэтому с жадностью прочитал сообщение от 9 июля и, конечно, особое внимание обратил на действия авиации.

«…В результате решительной контратаки советско-монгольских войск и авиации японские войска, переправившиеся на западный берег реки Халхин-Гол, к исходу 5 июля с большими для них потерями отброшены к востоку от реки Халхин-Гол…»

«А граница в этом районе от реки на восток проходит в двадцати километрах, — отметил я про себя. — Значит, японцы еще из Монголии не выброшены. Значит, еще предстоит их выкурить».

«Одновременно за 2—5 июля, — продолжал я читать, — происходили воздушные бои крупных сил авиации обеих сторон. Во всех этих воздушных столкновениях поле боя неизменно оставалось за советско-монгольской авиацией. Японская авиация за период боев со 2 по 5 июля потеряла сбитыми 45 самолетов. Потери советско-монгольской авиации 9 самолетов…»

По сведениям штаба советско-монгольских войск, начальник-бюро печати Квантунской армии Кавахара за опубликование лживых и хвастливых сообщений о мнимых успехах японской авиации был смещен со своего поста и заменен полковником Вато.

«Ура, товарищи!»

И снова Монголия. Теперь она кажется мне не просто дружественной территорией, как это было при первом перелете границы, а чем-то близким, дорогим. Бои и кровь, пролитая за эту землю, углубили мои чувства.

Обстановка в небе изменилась. Самолетов у нас стало не меньше, чем у японцев, и воздушные бои не затихали, более того, с каждым днем их накал нарастал. В отдельных схватках только одних истребителей доходило до трехсот и более машин. И я сразу же включился в боевую работу. Однако поврежденный позвоночник напоминал о себе. После боя иногда становилось до того худо, что приходилось ложиться и отдыхать тут же, возле самолета.

Как и у большинства летчиков, у меня было профессиональное самолюбие. Я не хотел быть слабее товарищей и менее выносливым, чем они. На свое недомогание никому не жаловался.