— Не будет иного выхода!.. Сеня!.. Ванин!.. Друг ты наш веселый, тебе ли, старому разведчику, сталинградцу, говорить такие слова! — Шахаев сел посреди дота, в центре, сложил ноги по-восточному, калачиком, прищурил и без того узкие глаза. Добрые, умные и мудрые искринки вспыхнули в щелках припухлых век; нездоровый румянец выступил на худых его щеках. Он глядел то на одного, то на другого, и казалось, все светлеет вокруг, даже на губах Никиты скользнуло подобие улыбки. Вместе с тем бойцы чувствовали, что парторг тревожился, словно хотел сказать что-то и не находил нужных, сильных слов. Первым это заметил Аким; он перестал копаться в поврежденной рации, внимательно глянул на старшего сержанта. Откинул назад непокорную светло-русую прядь Ванин, заиграл живыми смелыми глазами, будто желая сказать: «Посмотри-ка на нас, товарищ парторг! Мы вовсе не унываем!.. Мы еще и веселиться можем! Чего там!»
Шахаев, поняв состояние солдат, предложил:
— Давайте, товарищи, споем…
— Петь нада… Всем нада!.. — горячо и обрадованно подхватил Каримов.
Немцы то ли сделали перерыв на обед, то ли еще по какой причине, но только прекратили обстрел.
— Давай затягивай, Семен, — попросил Аким.
Однако Ванин, помрачнев, проговорил:
— А песня не получится. Нет запевалы. Кузьмича нет…
Шахаев посмотрел на него долго и пристально и сразу понял, что не в песне дело: просто солдат вспомнил, что где-то совсем недалеко отсюда есть старый добрый Кузьмич, Пинчук, Наташа, Забаров, все разведчики, все наше, и там жизнь. А тут…
Начался третий день «обороны Шахаева». И парторгу показалось, что дальше держаться невозможно, что нельзя еще хотя бы на несколько часов оттянуть то, что должно было произойти. Показалось это и по взглядам солдат и еще больше по словам Сеньки: «А песня не получится». Что ж, вот как будто сделано все, что должно и возможно было сделать; все физические и духовные силы иссякли; можно, пожалуй, и кончать. Кто обвинит их в этом?
— Зажигай!.. — хрипло приказал саперу Шахаев, видя, что солдаты знают, что он хочет отдать этот последний приказ, и давно ожидают его.
Сапер долго не мог зажечь, спички ломались. Солдаты сбились вокруг парторга, обнялись.
2
В подразделениях все было готово. Еще накануне ночью несколько тяжелых батарей было выдвинуто к переднему краю. Зарывать в землю многотонные махины артиллеристам помогли саперы и пехотинцы. Выдвинулась далеко вперед и батарея Гунько. Бывший наводчик, а два дня назад получивший звание старшины Печкин являлся чуть ли не главным помощником командира батареи. Он бегал возле орудий, покрикивал на сержантов и солдат, торопил их. Подвизался в качестве бывалого артиллериста и Громовой. Он успел обрести осанку завзятого пушкаря — солидная медлительность, полное презрение к не умолкавшей ни на минуту пальбе, неторопливая походка вразвалку, вполне соответствующая и роду войск и чину паренька: он принял от Печкина расчет, и не какой-нибудь, а первый, по орудию которого, как известно, производится пристрелка репера и строится параллельный веер. Фамилия у него была звучная и как-то мало подходила к его щупленькой фигурке, а еще меньше — к тонкому голоску. Ванин серьезно советовал ему изменить фамилию и прозываться Колесницыным-Пророковым, что, по мнению разведчика, звучало бы еще внушительнее. Но Громовой никогда не верил ни в Илью-пророка, ни в его огненную колесницу, а потому от предложения Ванина отказался.
Сейчас Громовой, выверяя прицельные приспособления, спрашивал нового наводчика Ваню, парня молчаливого и на вид угрюмого:
— Дострельнем до Бухареста, Ваня, а?
— Поднатужимся ежели… — неохотно отвечал тот, недовольный, видимо, тем, что Громовой не доверял его умению, сам проверял прицел.
— Ежели поднатужимся, то и до Берлина…
— Коли танки подсобят, — проворчал Ваня.
— Танков хватит. На днях мы со старшиной ездили в лес, за Гарманешти, в артмастерскую, так в этом самом лесу их видимо-невидимо…
— Кого?
— Танков, темнота! Кого, кого!..
— Так бы и сказал.
— Так и говорю. Стоят в лесу, загорают, все новенькие, с иголочки. Танкисты на меня даже с завистью поглядели. «С передовой?» — спрашивают. «С передовой, — отвечаю. — Откуда же мне быть!» — «А мы, — говорят, — вот скучаем тут, держат нас на привязи». — «Успеете, — говорю, — навоюетесь!» Понял, еловая твоя голова, об чем речь? Целые скучающие бригады стоят за нашей спиной. Стало быть, резервы у нас богатые. Вот завтра как шандарахнут! Видал, кто вчера на нашем энпе был? То-то оно и есть. Командующий фронтом тут появлялся! A ты…
Громовой не договорил. Его отвлек батарейный связист, выкрикивавший в трубку:
— «Клен», «клен»!.. Я — «акация». Проверка.
— Дуб ты, а не акация, — заметил сердито Громовой, обиженный тем, что ему не дали довести до конца «стратегическую мысль», как он сам назвал свои рассуждения. — Кто ж так орет в трубку? Немцы могут услышать. У них от страху слух-то, поди, заячий теперь, всякий шорох слышат.