Солдаты

— Ладно вам. Утро вечера мудренее.

— Такая поговорка, Вася, к разведчикам не подходит. У нас все — наоборот.

— В чужедальнюю сторонку, стало быть… — раздумчиво проронил до сих пор молчавший Кузьмич и глубоко вздохнул: — Бывал я в семнадцатом в здешних-то местах. Измаил, Галац… Опять же Аккерман… и… эти еще… обожди… Туртукай… Рымник… Во-во! Знакомые мне края. Тут нас германец газами потчевал…

— Уж не служил ли ты при Суворове, Кузьмич? — серьезно осведомился Сенька.

— При Суворове не служил, а по его путям хаживал! — так же серьезно и не без гордости ответил сибиряк.

— Далече ушагаешь ты, Кузьмич, от своей Сибири. Сам Ермак Тимофеевич в такую даль не уходил. Женим мы тебя на какой-нибудь румынке да и оставим тут. Будешь мамалыгу есть…

— Не балабонь ты, Семен! Що к человеку прицепився? О деле лучше бы сказав! — шумнул на Ванина Пинчук, которому в такие ответственные минуты Сенькина болтовня казалась совсем неуместной, хотя, как известно, в другие времена и в иных обстоятельствах балагурство Ванина ему доставляло немалое удовольствие. А сейчас он нахмурил брови, добавил глухо: — Може, кто из нас и по другой причине назад не вернется…

— Значит, боишься, Петр Тарасович?

— Не в том суть. Умирать на чужой стороне кому ж охота!..

— А мы и не думаем умирать. Умирать будут фашисты. А мы жить будем, да еще и другим людям жизнь принесем, — откликнулся Камушкин.

— Правильные речи любо послушать! Ты, Вася, сам придумал такие разумные слова или тебе их подсказал кто? — полюбопытствовал Ванин, поворачивая свою круглую вихрастую голову в сторону Камушкина, почему-то в четвертый раз перематывавшего одну и ту же портянку.

Потом опять стало тихо. Каждый понимал, что говорил не то, что думал, сердца тревожились другим — более значительным. Нелегко расстаться с родимой сторонкой! Надолго ли? И что сбудется с каждым?..

Беспокойнее затрещали цигарки. Гасли и снова разгорались красные точки.

— Хоть бы вздремнуть!

— Пробовал, не получается.

— Да-а-а… дела…

— Дела как сажа бела. Что вздыхаешь-то?

— Ничего. Так…

— То-то же, так…

На минуту смолкли и опять:

— Пора б выступать, а лейтенанта с Шалаевым все нет.

— Придут скоро. Они зря не загуляются.

Спать никому не хотелось. Только одну Наташу почему-то сильно клонило ко сну. Зябко поеживаясь, она прилегла на повозке Кузьмича и мужественно боролась. с навязчивой дремотой. Кузьмич укрыл девушку своей шинелью. Сжавшись в комочек, она согрелась. Зато дремота теперь одолевала сильнее. Черные длинные ресницы ее часто смыкались. Разбуженная говором ребят, она испуганно приподнималась на руках, трясла головой, а потом опять куталась в шинель.

— Да спи ты, дочка, — несколько раз говорил ей Кузьмич, видя, как она мучится. — Небось разбудим, не оставим…

— Дядя Ваня, а где… Аким?

— В батальон связи пошел. Рацию свою починить. Вернется скоро.

Вышли к реке только утром. Против румынского города Стсфанешти понтонеры уже навели мост, по которому двигались войска. Дождавшись своей очереди, переправились и разведчики. До города было не меньше километра, хотя с левого берега казалось, что он стоял у самой реки. Вокруг раскинулась ровная, уже покрытая нежным зеленым ковром долина. На ней устроилось несколько зенитных батарей, охранявших переправу. Орудия, задрав кверху жерла, стояли безмолвные и ничем не замаскированные. Солдаты-зенитчики, закончив до рассвета земляные работы, теперь кучками, по-цыгански, сидели на разостланных плащ-палатках и с превеликим аппетитом ели вареные яйца — пасхальный подарок гостеприимных молдаванок. Всюду вокруг белела яичная скорлупа.