Соль земли

Дома перед зеркалом раскинула материю, стою, любуюсь, думаю: «Ах, какая прелесть, как раз по мне! Ничего кричащего, скромно, прилично». Стою и не вижу, что в комнату вошёл Максим и тоже смотрит и на меня и на материю.

«Где, говорит, ты такую материю нашла?» – «Известно, отвечаю, где, в магазине тканей». – «Это что же, говорит, за пестрота такая?» – «Называется, отвечаю, «Осень». Продавец сказал, что товар для женщин сорока лет и выше». Тут уж Максим разошёлся. «Сама, говорит, на себя старость нагоняешь! От одного, говорит, чувства, что на тебе платье из такой материи, постареть можно». И как начал, как начал… Я стою и слова вымолвить не могу.

– Ну-ну, интересно! Что же он говорил? – оживлённо спросила Марина.

– Про нас. Впрочем, ты ещё молода, это для таких, как я, – заливаясь смехом и всплескивая полными руками, говорила Анастасия Фёдоровна.

– Почему же? Правильно: про нас! Намного ли я моложе тебя? – сказала Марина, чувствуя, что ей всё-таки приятно оттого, что она моложе Анастасии Фёдоровны.

Став серьёзной, Анастасия Фёдоровна продолжала:

– Максим говорит, что женщины часто стареют не от физического нездоровья, а от ущербности сознания. По его мнению, полоса сорокалетия может длиться шесть-семь и даже десять лет, а многие заканчивают её в два-три года и сами себя обрекают на старость. Иная женщина, говорит Максим, так рассуждает: «Муж есть, дети подросли, дела по службе идут сносно. Чего же ещё надо?» И не замечает, что, лишившись больших стремлений, она сама себя добровольно приговорила к ранней старости. Вот и опускается понемногу, и чаще всего это начинается с внешнего облика. Смотришь, на бывшей моднице появляется платье некрасивого фасона и мрачной расцветки. Потом встречаешь такую женщину и видишь, что она и вовсе опустилась: волосы не чёсаны, чулки висят гармошкой, платье не глажено. Да и на душе у неё так же хаотично. Проходит год-два – и совсем невозможно узнать женщину: ходит она сгорбившись, одета кое-как. В общем, почти старуха. А ей сорок пять лет, и впереди у неё ещё двадцать – тридцать лет жизни, и каких лет – зрелости! А зрелость – это же пора человеческих свершений. В юности мы лишь мечтаем об этих свершениях, а исполняем их в зрелые годы. «Как же, говорит Максим, не ценить и не беречь это золотое время?»

– Да ведь это же правда, Настенька! Правда! – воскликнула Марина, слушавшая Анастасию Фёдоровну с волнением.

– И вот, – продолжала Анастасия Фёдоровна, – отчитав меня так, Максим говорит: «Унеси ты свою «Осень» в комиссионку или куда ещё – твоё дело. Материю на платье я тебе куплю сам». Вчера он приходит, расстёгивает портфель и подаёт мне вот этот отрез креп-жоржета. «Это, говорит, тебе будет хорошо». И в самом деле, Мариша, хорошо! Каково, а? Посмотри. Я боялась, не крикливо ли? Просто не переношу, когда немолодые женщины молодятся во что бы то ни стало: украшают волосы бантиками, шьют платья из ярких материй, ходят без чулок…

Анастасия Фёдоровна набросила на себя материю, купленную Максимом, и отошла на несколько шагов в угол комнаты. Марина вместе со стулом отодвинулась от стола и с минуту присматривалась к Анастасии Фёдоровне.

– Одно могу сказать, Настенька: вкус у Максима хороший. Ты знаешь, эта материя не то что молодит тебя – это тебе ни к чему, – просто стальной тон и цветочки как-то очень освежают. Ты когда-нибудь, Настенька, обращала внимание на свежеумытые лица? После воды и полотенца люди становятся розовыми, привлекательными. Вот и ты в этом платье будешь такая.

– Правда? – радостно и недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна и, как бы желая проверить слова Марины, повернулась к зеркалу.

– Очень хорошо будет, Настенька, – ещё раз подтвердила Марина, любуясь её полной фигурой.

В прихожей раздался звонок.

– Максим пришёл! – Анастасия Фёдоровна сняла с себя материю, положила её на стол и лёгкими шагами заспешила к двери.

2

– А-а, да у нас гостья! – протяжно сказал Максим, входя в комнату и подавая руку сестре.

Марина встала и ласково, любящими глазами улыбнулась Максиму. Осматривая светло-серый костюм брата, голубую рубашку с полосатым галстуком, начищенные коричневые ботинки, она как-то невольно подумала о Бенедиктине: «У того опрятность, как пижонство, только раздражает».

– Ну, когда отплываешь, Мариша? – спросил Максим, присаживаясь к столу.

– Осталось упаковать и отправить имущество и окончательно утрясти дела со штатами. Спасибо твоей статье, а то ещё пять лет не собрались бы послать экспедицию. – Марина придвинулась ближе к брату. – Большая трудность, Максим, с рабочей силой. Остаются вакантные места. А где я возьму людей в Улуюлье? Заранее программа экспедиции ставится под удар. Ходила я к Водомерову, просила работников из обслуживающего персонала института. Отказал. «Что же, говорит, прикажете свернуть институт?» И по-своему он прав.

– А по-моему, Мариша, это хорошо. Пусть в штатах будут вакансии. Найдутся люди на месте. Я советовал бы тебе местных товарищей пригласить в экспедицию.

– Артём посоветует. Всё-таки секретарю райкома виднее, – сказала Марина.