Соль Вычегодская. Строгановы

– Вишь, доченька, неслух, – сказала Фрося сердито, – гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.

– Ты чего, Орёлка? – спросила Анна Ефимовна.

– Анна Ефимовна, вели Фроське пустить меня. Расшибся я больно. Ты мне намедни маслица давала, – заговорил Орёлка.

– Чего ж ты мне не сказал, озорник? – рассердилась Фрося. – Я б тебе и сама помазала. В грязи весь вывалялся да к хозяйке и лезешь. Где ты там убился?

Орёлка жалобно глядел на Анну Ефимовну.

– Ну, пусти ты его, Фрося, я погляжу. – Иди, Орёлка.

– Баловство то, доченька. Вишь, озорной парнишка, поучить бы его, а не то что в горницу допускать, – ворчала Фрося.

– Ну, чего ты зашиб? – спросила Анна Ефимовна, переступив порог опочивальни.

Своих детей у Анны Ефимовны не было, так она другой раз Данилку с Орёлкой звала к себе, брала в лес по ягоды или по грибы.

Орёлка молчал.

Анна Ефимовна села па лавку и подозвала его.

– Чего же ревешь? – спросила она. – Созорничал видно, чего?

– Не, Анна Ефимовна, – всхлипывая, зашептал Орёлка и оглянулся на дверь. – Не к тому я… Отодрать, вишь, хозяин сулит.

– Тебя? – спросила Анна Ефимовна.

– Не… батьку мово… – Орёлка опять стал всхлипывать и утирать нос рукавом.

– А, Жданку, – сказала Анна Ефимовна. – Чего же делать станешь? Не угодил, стало быть.

– Ой, мамыньки… Боюся я, – заревел вдруг Орёлка в голос. – Убьет он до смерти…

– Ну, ну, не реви. Не убьет, – сказала Анна Ефимовна.

– Посулился он, – ревел Орёлка, сказал, насмерть запорю.

Он бросился на колени перед Анной Ефимовной и стукнулся рыжей головой об пол:

– Батька послал. На тебя вся надёжа…

– Чего ж сам не пришел? Аль с тобой говорить стану? – сказала Анна Ефимовна.

– Немочно ему, – Орёлка вскочил на ноги, еще раз оглянулся на дверь и зашептал чуть не в самое ухо Анне Ефимовне. – В подклети[6] он, под поварней[7]. Ключница пустила. Сказал, пришла б ты туда, будто доглядеть чего… Государыня, поди ты, Христа ради… Батька мой! Запорет он…

Орёлка опять быстро нырнул и стукнулся головой об пол.

– Ты не бойся, – прибавил он, также быстро вскочив. – Иван Максимович не проведает.

– Дурень ты, Орёлка, – сказала Анна Ефимовна сердито. – Мне что Иван Максимович. Чай, я не холопка. Ладно. Скажи – приду. Беги отсель.

Орёлка кивнул, повернулся, выбежал из комнаты и вихрем пронесся мимо Фроси. Она только покачала головой и вошла в опочивальню. Анна Ефимовна накидывала темный убрус.

– Ты куда, доченька?

– В подклеть. Ключница даве молвила – от капусты будто дух нехороший пошел, надобно доглядеть…

Анна Ефимовна прошла через двор в поварню. Ключница уж ждала ее там с фонарем.

Она подняла погребицу и посветила Анне Ефимовне по темной лестнице.

На Анну Ефимовну так и пахнуло сыростью: капустой запахло, чесноком, медом и еще чем-то. Большая подклеть была вся заставлена. Бочки, ящики, коробья с кызылбашскими[8] сластями, лукошки с яйцами, мешки с мукой, с крупами, – все для хозяйского обихода.

– А Жданка-то где? – тихо сказала Анна Ефимовна, садясь на ящик.

– Тут я, государыня.

Из темного угла выступил Жданка. Ключница посветила на него. Пожалуй, Анна Ефимовна и не узнала бы его. За один день точно на десять лет постарел. Высокий он был, чуть повыше Ивана Максимовича, плечистый и лицом даже на него немного похож, тоже белый, румяный, и глаза веселые. А теперь сгорбился весь, серый стал, волоса вскосматились, лицо перекосило. Левый глаз совсем запух. Кругом черно, точно дегтем смазано.

– Ну, и расписал тебя Иван Максимыч, – сказала Анна Ефимовна. Чем прогневил его? Сказывай.

– Нет моей вины, матушка, Анна Ефимовна, видит бог. Как родителю покойному радел, так и Ивану Максимычу. Со всем усердием.

– Чего ж осерчал он?

– Соль-де продешевил.

– Чего ж продешевил?

– Эх ты, матерь божья! Да не продешевил я, Анна Ефимовна, вот те Христос! Дай ты мне, матушка, по ряду все сказать, как дело было.

– Сказывай, затем и пришла.