Соль Вычегодская. Строгановы

– Да уж про то что и говорить. Заутро отъезжаем. Ну, ложись скорей, отсыпайся. Встанешь, опохмелиться дам, пройдет все. Ишь у тебя хмель-то невеселый. Поглядел бы на Данилку. Робенок ведь. Идет, шатается, а поет, приплясывает. Смех с им. Еле уложили. Ну, ин ладно, неохота мне бранить тебя. Как вспомню, что Иван сказал – заутро ехать, так бы вот и заплясала. Хошь, кваску испей?

– Дай, Анница. Пил я, а все пить охота.

Анна налила кружку квасу. Максим с жадностью выпил.

– Ну и ложись, что ли. И я лягу. До света вставать буду. А ты поспи подоле. Я разбужу, как надобно.

Максим покорно разделся и лег. Анна тоже легла и свечу задула. Одна лампадка перед образом теплилась.

Долго не могла заснуть Анна Ефимовна. Как вспомнит, что завтра в путь, так сердце и заколотится. Ее бы воля, кажись, тотчас бы запрягать велела, не глядя, что ночь. Благо месят светит. Ворочалась, ворочалась Анна Ефимовна, а все ж заснула, – устала за день.

Проснулась Анна, будто кто-то стонет. А темно еще, окон не видно. Как на грех и лампадка загасла.

– Анница, – слышит она, – Анница, худо мне чего-то.

– Чего еще? – пробормотала Анна. – Спи лучше, ночь ведь. Ить, разбирает тебя хмель-то, Пройдет к утру.

– Дай испить! Горит нутро.

– Эх, беспокойный ты какой! Ну, погодь, огонь вздую.

Долго возилась она со сна, пока вздула огонек и затеплила лампадку. Потом она снова налила из жбана квасу и подала Максиму. Поглядела, а на нем совсем лица нет. Серый весь, а губы синие.

– Да что у тебя? Болит, что ли, что?

– Нутро болит, Анница, ой-ой-ой, мочи нет!

– Эх, ты! Ровно дитя малое. Глаза б мои не глядели. Все с того, что постничаешь да вина не пьешь. Вот не с привычки и разбирает тебя.

Максим только стонал тихонько.

– Ну что ж, аль маслицем теплым тебя растереть, как робят, что животом маются? Погодь, с лампадки налью. Сказывают, с лампадки лучше помогает.

– Ой, не трожь, Анница. Боюсь я. Сильно больно.

Но Анна уже встала, сняла лампадку и подошла к Максиму. Только что она хотела его тронуть, он как закричит и начал кататься по постели. Руки и ноги у него сводит, посинел весь, глаза под лоб ушли.

Анна испугалась.

– Максимушка, да что с тобой? Неужели так болит?

А Максим и говорить не может, только кричит.

Анна накинула опащень, выскочила из опочивальни в чулан, где спала Фроська, и растолкала ее.

– Беда, – сказала она, занедужил шибко Максим, а нам заутро ехать. Бежи к лекарю, добудись его. Пущай тотчас придет.

Сама вбежала в опочивальню, подумала, не лучше ль Максиму стало. Да какое там! Затих было на время, а там опять как закричит, а сказать ничего не может. Анна не знала, как и приступить к нему. У самой руки трясутся. А в голове одно: неужели занедужит надолго, уехать заутро не сможет? Впрямь неудачливый какой-то. Иван-то в тот раз молвил: куда он у тебя годится. Выпил и занедужил. Хуже Данилки. Да нет! Не может того статься. Отлежится к утру. Нельзя, чтоб не уехать нам. Все справлено. На Ивана-то как положишься? Ноне разрешил, а там отменит.

Наконец пришел лекарь. Еле глаза глядят со сна. Кафтан расстегнут, из-под штанов торчит рубаха. Анна кинулась к нему.

– Мотри, Семеныч, что с им сталось? Ума не приложу. Вечор пировал он долго. Пришел, спать лег, а в ночь проснулся, криком кричит. Неужли с того, что выпил лишку?

Лекарь подошел к Максиму, поглядел на него, хотел пощупать, но Максим еще громче закричал и забился.

– Ты не пужайся, государыня, Анна Ефимовна, – сказал лекарь, – то не с вина, то с многой пищи. У Максима Максимыча желудок слабый, бессильный от многого сиденья и от холодных питий. И печень у него, и селезенок заперты. Пища у него колом и встала. Я ему тотчас снадобье принесу, «Лопушниковый корень», чтоб пище продвижку дать. А там кровь жильную отворю, жар из головы вывесть и крови продух дать. Ему и полегчает. Бальзамом тоже живот потру – греет он. Дает бог, к утру здоров будет.

В хоромах зашевелились. Забегали сенные девки. От Марицы Михайловны пришла монашка Феония – спросить, что с Максим Максимовичем. Ваглянула она на него и руками всплеснула:

– Матушка, Анна Ефимовна, то с глазу, сразу видать. Дай ты мне его с уголька спрыснуть. Я с молитвой.

– И то, доченька, – приступила к Анне Фроська-кормилица, – все-то ты лекаря слушаешь. А може, и впрямь с глазу. Вон у воеводы-то, вечор что был, сразу видать, нехороший глаз. А он еще Максима Максимыча похвалил, как в сени вошел.

Максим все кричал. Анна не знала, что и делать. Но тут вернулся лекарь, и она снова схватилась за него.

Целую ночь лекарь бился над больным – пустил кровь, лекарство дал, но лучше Максиму не становилось.

В опочивальню набилось полно народу. Анна и не видала, как входили. Пришла Марица Михайловна с Фомушкой, с Феонией, с девками. Как вошла, так и запричитала:

– Ох, помирает, знать, Максимушка. За настоятелем-то посылано ли? Анна, чай, и не подумала. Бежи, Агашка, вели ключнику тотчас за отцом-настоятелем бечь. Фомушка, что не молвишь, помрет аль нет Максимушка?

А Фомушка подобрался к алому атласному кафтану, который лежал на лавке, и приловчался натянуть на себя.