Соль Саракша

Есть и ещё одно сомнение. Даже два.

Рассказ Рыбы про колдовство выдержан в её стиле, но имеется тут небольшой прокол. Ведь резню, устроенную на хуторе гвардейцами, расследовала военная полиция. И, помнится мне, отыскали ихние дознаватели причину, по которой эти мясники заявились на хутор. Подробности сейчас не назову, но совершенно точно — очутились они там не без причины, не водички зашли попить. И ворожба тут не при делах.

Второе. Никогда, ни при каких обстоятельствах Князь не стал бы хаять своё рифмоплётство. Он за эти вирши глотку вынет любому, я уж помалкиваю, ценных замечаний не делаю — пусть его тешится. Когда он читал мне свою поэму «Огнеглазая горянка» (это про девочку, которая помогла Верблибену бежать из Наклонной башни; девочке родители потом отрезали голову, а поэту ничего не отрезали, хотя надо было), я взял и нагло уснул. Князь со мной потом долго не разговаривал…

Если Дину и вправду заделается императором, так у него первый указ выйдет, чтобы бедные дети в гимназиях, чуть освоят букварь, начинали учить наизусть его стихи. Это уж точно.

Значит, говорил всё это не настоящий Князь, а тот Князь, который у меня в голове. Ну и Рыба, ясен день…

Если так пойдёт дальше, возникнет в моих бедных мозгах и целый Саракш, только иной. И стану я в нём жить под присмотром санитаров…

Кто виноват? Врачи-вредители. Рыжий Акратеон пичкает меня снотворными да болеутоляющими. Сумасшедший профессор — какими-то жуткими стимуляторами. Лечат, понимаешь, вразнобой, весь организм нараскоряку…

Лучше всё-таки ни о чём не думать и спать — будь что будет.

Ну, я и спал.

А когда, наконец, открыл глаза — испугался, потому что увидел, что надо мной качается ветка «вечернего света» — крупные сиреневые такие цветы на ярко-зелёном стебле…

— Странные у людей обычаи, — услышал я голос рыжего дока. — Парабайцы заваливают цветами покойника, а жители Горного края — того, кто увильнул от смерти… Лежи, не дёргайся, «кирасу» снимать буду… Счастливый ты парень, Чак Яррик. Случится столичным моим наставникам рассказать — не поверят. Ни калекой тебе не быть, ни воспитуемым… Только вот что я тебе посоветую…

— А говорить? Говорить я могу? — голос у меня за время молчания совсем сел.

— Ты слушай, — сказал Акратеон. — Я пока в здешние дела не слишком влез, но скажу тебе так: вне госпиталя не торопись ни языком двигать, ни ногами. Пусть жалеют и носят на руках…

— Как же, — говорю, — господин военврач. — Так они меня и подхватили!

— Вот увидишь, — отвечает. — А пока дай-ка я тебе помогу подняться, пора самостоятельно в сортир путешествовать, девушки замучились из-под тебя таскать…

Джакч!

Кончилось моё заточение внутри собственной тушки. Кончилось доскональное изучение трещин на потолочной штукатурке. Сейчас я запросто смогу воспроизвести все эти зигзаги на память…

Пальцы рук у меня шевелятся. Ноги у меня сгибаются в коленях. Вдох и выдох не вызывают боли.

И палата моя вся заставлена цветами! В фигурных вазах, в стеклянных банках, в корзинах, даже в горшках с землёй! Тут и «лохматая роза», и «пандейский веер», и «оленье сердце», и «девичий мак», и «кубок феи» — то есть цветы и в лесу сорванные, и на гимназических клумбах собранные, и с домашних подоконников принесённые!

— Господин доктор, — сказал я. — Это что же творится? За кого они меня принимают? Я им что, роженица?

Ну не доктор же этот цветник устроил!

— Сначала марш на оправку, — сказал Акратеон. — А то как бы чего не вышло от волнения…

Двигался я как-то… как вплавь, что ли — руки держал впереди себя для равновесия.

— В конце коридора, — подсказал врач.

В госпитале я был лишь однажды — в прошлом году нас всей гимназией пригоняли сюда на прививку. Вообще-то, вакцину прислали военным, но господин полковник Лобату как-то сообразил, что неплохо было бы уберечь от эпидемии и гражданское население, иначе кого же защищать?

Госпитальный сортир мало чем отличался от гимназического.

В углу у окна мучился над очком такой же, как я, бедолага в серой казённой дерюге.

Хорошо, что я не разглядел его сразу, иначе моча моя превратилась бы в лёд. Или в кипяток.

Потому что это был гвардии капрал Люк Паликар с неизменной сигарой в зубах.

Когда док Акратеон шуганул капрала из моей палаты, рожа у него была совершенно уродская, безносая, в рубцах и язвах, а теперь на-ко — совершенно гладкая да к тому же и трезвая: не баловал его тут персонал…

— Ты, Чак, это… — сказал Паликар, затянулся и поднатужился. — Ты зла не держи. Коряво как-то там вышло, на озере-то… Если жалобы не заберёте — трибунал, а у меня трое детей…

На плоту «Адмирал Чапка», насколько я помню, тоже было трое детей.

Но мы очень быстро повзрослели.

Вслух я этого не сказал. Или сказал? Честное слово, не помню.

В общем, капрал и сам всё сообразил, и глазки у него заметались — прикидывал, в какой угол ему нынче лететь, в каком очке пузыри пускать…

Не поднимайся, Люк Паликар, мне так будет ловчее… Да ты не помирай прежде смерти, ножка-то у меня ещё слабенькая, в тапочке…

Массаракш! Он знает про наши заявления! Конверты дошли до адресата!