Соль

Я определенно пал духом, отдалился от людей. Начал злиться на всех и вся, почти на целый мир. Как будто какая-то часть меня вкусила слишком много сладостной эйфории сражения и теперь эту часть тошнило.

Меня не особенно заботило то, что я убивал и наслаждался процессом убийства, — ненавидеть себя за персональные эмоции никто не собирался. Хотя, возможно, безотчетный гнев был наполовину вызван отвращением к своему поведению. Но по большей части меня возмущало то, что в пылу битвы я захотел превратить сражавшихся рядом людей в бездумные автоматы, в отражения меня. Я захотел, чтобы они делали то, что им приказывают, несмотря на личные желания. Захотел — как бы отвратительно это ни казалось — владеть, обладать ими, иметь их. Потом в душу закрался леденящий страх, когда люди не стали слушать меня, и это был страх иерарха; тогда они казались мне низшими существами, которые изначально обязаны подчиняться.

Во время битвы я вряд ли замечал, что творится в моей душе, но потом, в одиночестве — да и не желая видеть никого рядом, — стал размышлять над своими поступками и изменениями в мироощущении. Все больше погружаясь в мысли, я начал испытывать непреодолимое омерзение к себе. Решил, что во мне зреет ригидистское начало, которое уже давно заметили окружающие: хуже того, было очевидно, что стали проявляться задатки правителя.

Оставалось еще решить вопрос с Родой Титус.

Я проснулся на следующее после рейда утро, а она все еще была в офисе. Сидела в углу комнаты как испуганный ребенок: волосы растрепаны, лицо в красных пятнах и искажено страхом…

Глаза Титус были закрыты: женщина каким-то образом сумела заснуть в жутко неудобной позе, руками прижав к груди колени. Я некоторое время смотрел на нее со странной отрешенностью, потом встал и пошел умываться, не решившись потревожить ее сон. Наверное, она в конце концов проснулась в панике, потому что я услышал визг наподобие собачьего, когда добривал лицо. Оглянувшись, увидел, как гордая сенарка забилась в угол: брови женщины залезли чуть ли не на макушку.

Отсутствие всякого сострадания к Роде Титус должно было насторожить меня, открыть глаза на перемены в собственной душе. Я мало внимания обращал на ее чувства, хотя женщина наверняка — теперь я это ясно понимаю — пребывала в состоянии ужаса. Беднягу бросили в стане врага — с ее точки зрения, не оставив никакой надежды когда-либо добраться до другого полушария планеты, где жил родной народ. Возможно, она опасалась мучений и смерти — в конце концов, множество наших людей погибло во время рейда, и девушка вполне могла опасаться возмездия. Что бы там ей ни казалось, результат был один: Рода Титус боялась выйти из маленькой комнатки.

Позже она мне рассказала, что пару раз выскальзывала из офиса и, прижавшись к стене, проходила несколько метров вдоль по коридору, но малейший шорох или появление человека наполняли ее ужасом, и несчастная не помнила, как оказывалась опять на том же месте, откуда пришла. Титус пила и облегчалась в небольшом туалете при комнате, добывая воду в самом унитазе — так низко пала она с прежнего пьедестала своей недостижимой гордости.

Я, с другой стороны, провел два дня в размышлениях. По всему Алсу стихийно образовывались группы возмездия и так же быстро распадались. Люди произносили высокопарные речи о зловещих методах террора сенарских солдат, свалившихся на наши головы, о готовности заплатить смертью за смерть. Я мало интересовался подобными мероприятиями и предпочитал проводить время в безлюдных местах. Избегал фермы, боясь наткнуться на Турью (такие странные стали у нас отношения!), вместо этого посвятил свободные часы ремонту экскаваторов, которые прорывали новые туннели и облагораживали старые, образовывали пещеры в скале.

Рабочие, назначенные на этот наряд, попали под влияние доминировавшего в обществе настроения — то есть ненависти к сенарцам, — и потому занимались тем же, чем и все остальные: побросали работу, начали строить планы мести и перепрограммировать фабрики на производство оружия.

На вторую ночь на улице собралась огромная толпа людей вокруг костра, горевшего зеленым, вместо желто-белого, пламенем из-за обилия хлора в воздухе. Один за другим люди осуждали смертоносную акцию иерархов. Меня устраивало подобное мероприятие, потому что, не желая видеть ни одно человеческое существо, я мог легко избежать встречи с людьми, имел возможность спокойно ремонтировать машины или просто забираться в кабину, запускать двигатель и сидеть в свете электрических фонарей, позволяя жужжанию работающего механизма забить ненужные мысли назойливым шумом.