Сокровища Валькирии. Страга Севера

— Валькирия, — прошептал он ледяными губами. И понял, что замерзает. Холодная смерть уже сломала волю к движению, сковала мышцы. В ледяной воде ему стало тепло и мягко, как в пуховой постели. Разве что под животом шуршал гравий — река выбросила его на отмель и теперь волокла, как бревно. А умирать было легко и приятно, ибо чудилось, как, не касаясь земли, с высокой кручи к нему медленно слетает Валькирия — вьются волосы по небу! И очарованный этой невесомостью, он сам будто бы наливался тяжестью, каменел и примагничивался к земле. Неожиданный приступ кашля сломал его пополам, изо рта ударил фонтан воды. Он не удержался на ногах, упал сначала на колени, потом на четвереньки; где-то в глубине сознания заметалась стыдливая и беспомощная мысль, что он оказывается перед Валькирией в таком неприглядном виде, бессильный, жалкий и раздавленный земным притяжением. Изрыгнув воду из лёгких, он едва отдышался и поднял слезящиеся глаза…

Вместо подземной богини, вместо таинственной Девы, поднимающей павших воинов с поля брани, он увидел Ольгу, сбегающую вниз по берегу в расстёгнутом белом халате. Она безбоязненно пронеслась по мелководью, схватила за руку:

— Саша! Боже мой! Саша! Вставай!

— Где… Валькирия? — хрипло дыша, спросил он. — Я видел… На обрыве…

— Что ты, милый, — она встала на колени и стремительно, чуть касаясь губами, стала целовать его лицо. — Что ты!.. Тебе почудилось! Вставай! Иди за мной!

Русинов встал на колени, обнял её ноги:

— Ты — Карна? Признайся мне, Карна?!

Она вдруг отшатнулась, роняя его в воду, схватилась за свои волосы.

— Почему ты назвал меня так? Я не Карна! Смотри, это мои космы! Я не Карна! Не накликай беды!

— Страга сказал — собака приведёт… Она привела к тебе!

— Ну, хорошо, хорошо, — вдруг сдалась она. — Я — Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!

Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки её ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало…

— Иди! — велела она. — Ступай за мной!

— Где собака? — спросил он. — Со мной была овчарка…

— Иди! — крикнула она звенящим голосом. — Беги за мной! Не смей отставать!

Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала весёлой и дерзкой.

— Сейчас согрею тебя! — приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. — Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мёртвые!

— Сам, сам, — вяло сопротивлялся он. — Мне бы отдышаться — я нахлебался воды…

— Лежи, утопленник! — приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. — Потом ты мне всё расскажешь… Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..

В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.

— Теперь закрой глаза и слушай мои руки, — приказала она. — Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.

Русинов ощутил, что веки слипаются, а ещё через мгновение перестал ощущать её руки. Душа замерла, как бывает, если самолёт падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пелёнок и замёрз — был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребёнок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привёл её в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил всё его существо. Он не помнил вкус молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его всё детство…

Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуёмную материнскую радость и восторг.

Ещё он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного — чтобы не прерывался удивительный сон…

— Ну, хватит, вампир, — услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришёл в себя. — Ты меня высосешь до дна… Смотри, уже глаза ввалились.