Союз нерушимый…

– Ко мне! Пулей! – прошипел он и отключился. Загадочно… Я собрался и направился в начальственный кабинет, затаив нехорошее предчувствие. Однако будущее показало, что даже мои самые плохие прогнозы были безнадёжно оптимистичными.

9

В приёмной было пусто. Либо Палыч, психанув, прогнал и эту секретаршу, либо… В принципе, первое случалось достаточно часто: шеф был чертовски вспыльчив и требователен к подчинённым. Я часто слышал, как он кричал на очередную девушку: «Обезьяну в цирке в шахматы играть научили! А тут дура здоровая с десятого раза не может правильно кофе сварить!»

Кофе Палыч любил пламенно и ошибок никому не прощал. Неудивительно: пил-то он не минеральные удобрения, а настоящий зерновой, доставаемый через десятые руки.

Я потянул дверь на себя, вошёл в кабинет и понял, что всё пропало.

Во-первых, воздух. Сквозь открытое настежь окно задувал холодный ветер, и от былой дымовой завесы не осталось и следа.

Во-вторых, Палыч. Он был бледен, дёрган и замучен. Сидел за своим столом, обхватив голову, и обречённо смотрел на меня.

И в-третьих, десяток вооружённых офицеров в тёмно-зелёной форме и фуражках. По бокам, впереди, за столом Палыча, у книжного шкафа. Едва я приоткрыл дверь, они сразу же взяли меня на мушку.

– Проходите, не стесняйтесь! – за столом для совещаний, повернувшись к двери и закинув ногу на ногу, развалился старик в длинном чёрном пальто. Седые усы и короткая армейская стрижка. Морщины выглядели так, словно были вырублены в коричневой выветренной скале. А глаза – стальные, выцветшие и пугающие, как у удава, собирающегося тебя загипнотизировать и сожрать.

– Здрасьте, – оскалился я. – А что это вы тут делаете?

Несмотря на то что я вёл себя вызывающе, внутри как будто что-то оборвалось. Если пришли за Палычем, то и нам, его подчинённым, не уцелеть. Чистка ли это, служебное ли расследование – неважно, в любом случае это не сулило ничего хорошего.

– Плюшками балуемся, – скала треснула: оказывается, она умела улыбаться. – Товарищ майор! Вы обвиняетесь в государственной измене, преступной халатности, шпионаже в пользу США и поддержке врагов народа! – объявил мне старик. – Наручники!

Мир покачнулся, руки завели за спину, на запястьях защёлкнулись браслеты шоковых наручников. По голове словно стукнули пыльным мешком: сознание отключилось – и из деятельного майора КГБ я за пару мгновений превратился в апатичного неудачника. В голове вертелась лишь одна мысль: «Вот и за мной…»

– Без глупостей, товарищ! – предупредил грозный голос за спиной, и в ту же секунду меня, развернув, вытолкали из кабинета. Я сумел бросить прощальный взгляд на Палыча – губы белые, челюсти сжаты, в глазах отчаяние. А каменный старик, повернувшись, сказал/произнёс/выдал:

– Следующего давай. Номер ноль-восемнадцать. Звони!

Значит, и правда весь отдел…

Меня вывели старым потайным ходом, которым практически не пользовались: узкий коридор, весь в пыли и паутине, но на бетонном полу отчётливо видны свежие следы сапог – видно, кого-то уже вели.

Поворот, ещё один, железная дверь со скрипучими петлями. В нос шибает какой-то медицинский запах, и я, подняв голову, обнаруживаю себя в просторной серой комнате, заполненной странными хромированными приборами, внушающими страх одним своим видом. Рядом с большим столом, над которым нависает лампа, похожая на шляпку поганки, – три человека в белом. Здоровые, плечистые, в колпаках и стерильных повязках. На фартуках – красные брызги.

Стоило мне их увидеть, как ноги напрочь отказались идти дальше.

– Нет! – шепчу я и пытаюсь попятиться, не обращая внимания на пистолетный ствол, уткнувшийся в затылок. – Не надо!

– Надо, Федя, – хохотнул, подходя поближе, один из санитаров. – Надо!

Я закричал, едва не потеряв рассудок от паники. Рванулся, стукнул санитара лбом в лицо, услышав сочный хруст, и сразу же сознание помутилось – офицер заехал мне по макушке чем-то тяжёлым, после чего мне стало тепло и мягко.

– Шокером его! – орёт тот, кому я сломал нос. Он срывает маску, и из-под неё на пол, выложенный жёлтой потрескавшейся кафельной плиткой, капают чёрные капли.

– Не надо! – верещу я. Последний рывок. Удар током в районе запястий, запах горелой проводки. Падение.

Лица, склонившиеся надо мной.

Занавес.

Тьма.

Камера, в которой я очнулся, оказалась такой же, как и всё остальное в этом забытом всеми богами крыле: тёмная, пыльная и древняя. Я не удивился бы, если б внутри меня ждал скелет в истлевшей форме с красноармейскими ромбами в петлицах. Воняло туалетом и сыростью. На стене рядом с моей головой была нацарапана неумело замазанная краской цифра «1984». Интересно, что имел в виду автор надписи: роман Оруэлла или год, когда он сидел в этой камере? Кто теперь скажет?