Соглядатай

Фридхем являл собой три красных домика с белыми оконными переплетами, открытыми ставнями и старой черепичной крышей. Дома сгрудились вокруг ухоженной лужайки со столиками кафе под плакучими березами.

Йона и Роки вошли в кафе — тесную комнату с черно-белыми фотографиями под стеклом. Йона скользнул взглядом по снимкам построек, рабочих бригад и семей священников. В трех витринах лежали траурные украшения из каменного угля, письма, чертежи и сборники псалмов.

Йона заказал две чашки кофе и печенье — за стойкой была старая женщина в пестром переднике. Она тревожно взглянула на Роки, который не улыбнулся в ответ, когда она сказала про бесплатную добавку кофе.

— Прошу прощения, — начал Йона, — вы, должно быть, Эллинор, сестра Петера Леера Якобсона?

Женщина удивленно кивнула. Когда Йона сказал, что они виделись с новым священником, который так хорошо отзывался о ее брате, голубые глаза женщины наполнились слезами.

— Петера очень, очень любили. — Она прерывисто вздохнула. — Все помнят его, все по нему до сих пор скучают…

— Наверное, вы гордились им, — улыбнулся Йона.

— Да, гордилась.

Разволновавшись, женщина сложила руки на животе, чтобы успокоиться.

— У меня есть вопрос, — продолжил Йона. — Ваш брат знал священников, которые служили поблизости?

— Да… конечно, благочинный в Катринехольме… пасторы и во Флуде, и в Стура-Мальм… И я знаю, что в конце жизни он часто бывал в церкви Лербу.

— Священники не встречались вне службы?

— Мой брат был прекрасным человеком. Честным… его очень любили…

Эллинор обвела взглядом пустое кафе, обошла стойку и показала заключенную в рамку газетную вырезку о визите монаршей четы в Стрэнгнэс.

— Петер был ассистентом-викарием на торжественном богослужении в кафедральном соборе, — гордо сообщила она. — Епископ потом благодарил его и…

— Покажи руки, — сказал Йона Роки.

Роки, не поведя бровью, засучил рукава свитера.

— Мой брат был оратором на встрече священников в Хэрнёсанде, он…

Старуха замолчала, увидев руки Роки — израненные, во вздутиях, испещренные шрамами, оставшимися после уколов, с темной сеткой вен, разъеденных аскорбиновой кислотой, с помощью которой растворяют героиновую базу.

— Он тоже священник, — сообщил Йона, не сводя с нее взгляд. — Увязнуть может каждый.

Морщинистое лицо Эллинор побледнело и застыло. Она села на деревянную скамью, зажав рот рукой.

— Мой брат изменился после несчастья… когда погибла его жена, — тихо сказала она. — Горе разрушило его, он удалился от всех… считал, что его преследуют, что все шпионят за ним.

— Когда это произошло?

— Шестнадцать лет назад…

— Что принимал ваш брат?

Эллинор затравленно посмотрела на Йону.

— На коробочках было написано «Морфин для эпидурального введения»…

Женщина покачала головой, узловатые руки беспокойно теребили цветастый передник.

— Я ничего не знала… под конец он остался совершенно один, даже дочь не выдержала. Она долго заботилась о нем, теперь я не понимаю, как у нее хватало сил.

— Но он мог проводить богослужения, выполнять свою работу?

Эллинор подняла на Йону красные, воспаленные глаза.

— Да, он проводил службы. Никто ничего не замечал, и я не замечала, мы ведь больше не общались… но я ходила к заутрене и… Народ говорил, что проповеди были сильнее, чем когда-либо… хотя сам он сдал, ослаб.

Роки что-то пробормотал и вышел из комнаты. В окно они увидели, как он прошагал по газону и сел за стол под большой березой.

— Как вы все узнали? — спросил Йона.

— Я нашла его, — ответила старуха. — И я взяла на себя заботы о его теле.

— Передозировка?

— Не знаю. Он пропустил утреню, и я пошла в пасторскую усадьбу… Там так ужасно воняло… Я нашла его в подвале… уже три дня как мертвого… голый, грязный, весь в язвах… он лежал в клетке, как животное.

— Лежал в клетке?

Эллинор кивнула и вытерла нос.

— Все, что там было, — это матрас и канистра с водой, — прошептала она.

— Вам не показалось странным, что он лежал в клетке?

Старуха покачала головой:

— Она была заперта изнутри… я всегда думала, он запирался, чтобы освободиться от наркотиков.

Женщина помоложе, в таком же цветастом переднике, встала за стойкой кафе, когда пришли новые посетители.

— Кто-нибудь из других священников мог составлять проповеди для вашего брата? — спросил Йона.

— Этого я не знаю.

— У него, вероятно, был компьютер. Можно заглянуть в него?

— В администрации. Но он писал проповеди от руки.

— Они сохранились?

Эллинор медленно поднялась с лавки.

— Я занялась поместьем, — сказала она. — Прибрала в пасторском доме, чтобы не поползли слухи… но он избавился от всего… Не осталось ни фотографий, ни писем, ни проповедей… Я не нашла даже дневников, а ведь он всегда вел дневники… Он держал их под ключом в секретере, но там было пусто.

— Они могли оказаться где-нибудь еще?

Женщина стояла неподвижно, губы беззвучно шевелились, потом она произнесла:

— У меня сохранился один-единственный дневник… Он был спрятан в баре — там, где в прежние времена мужчины устраивали тайники, за бутылками с самогоном. Прятали там порнографические карточки — доставали, когда соберутся выпить.

— Что было в этом дневнике?

Эллинор улыбнулась и покачала головой: