София. В поисках мудрости и любви

Дэ Нирвакин София. В поисках мудрости и любви

Первое свойство Ее — в непостижимости Брахмо-причины, той самой, что не познается,

Невообразима Ее беспредельность,

та самая, что бесконечной длиною зовется,

Тончайшая сила Ее неуловима,

та самая, что незримо на вещи влияет,

Сущность Ее невыразима,

та самая, что души бессмертием наделяет.

Единосложной Ее называют,

ибо Она пребывает повсюду на свете,

И многосложной Ее называют,

ибо Она отражается в каждом предмете.

Неведомо-беспредельная-незримо-нерожденная-едино-и-многосложная —

так Ее называют

Дэви Упанишада, 26

Эпизод первый На берегу реки. Расставание

Земля, орошенная дождями, сверкающая лучами радуги, переливалась в солнечных разводах и одевалась в дымку весенних трав, оборачивая свою нежную, дочерна загорелую кожу в роскошное сари, расшитое крупными жемчугами подснежников, мелким бисером веретениц, золотыми нитями калужницы. Каждая ее пора источала елейные благовония и пробуждающие душу бальзамы. От дуновения ветра травянистый наряд на ней вздымался в точности так, как приподнимается белый пушок на животе возлюбленной, испытавшей исступление среди бесконечных ласк и поцелуев.

Вечно юная красавица земля, влюбленная в бирюзово-синие небеса, вновь лежала и вздрагивала под лучами солнца. Она дышала полной грудью, что-то шептала и воздавала ему свои бесценные дары. Дышала так часто и радостно, что ресницы ее наливались теплой росой, с влажных губ ее слетали звуки истомы, а сладкое молоко бархатистых одуванчиков начинало сочиться из набухающих сосцов. Дикие пчелы, опьяненные ее чистым нектаром, кружили над лепестками медуницы, над душистым мохом, над валунами речных камней. Журчанье родниковой воды, голосистые трели птиц наполняли заповедные места жизненной силой, вещая сокровенные тайны природы потоками Савитри-мантры, и этот божественный напев раздавался повсюду, возносился к самым высоким облакам, проникая в иные миры, вливаясь в зыбкие миражи необозримых просторов.

Как мимолетно все это было — мимолетно и неповторимо. Словно первые проблески сознания, словно впечатления такого далекого и светлого детства, как необъяснимые слезы любви, как переполнявшая душу уверенность в исключительной вечности, в бессмертии всего того, что тебя окружает.

Как незабываемо было предвосхищение того огромнейшего чуда — того будущего счастья, того неизвестно откуда взявшегося послевкусия бесконечности бытия, которое вновь ощущалось так отчетливо… Гораздо отчетливее и ближе, чем обрывистые отголоски рассуждений, звучавших из уст многочисленных существ, так много говоривших о смерти, о любви, о свободе и даже не понимающих, не успевающих прочувствовать в толчее себе подобных что есть жизнь настоящая.

Здесь, на берегу этой древней реки, в словах о вечной любви, о вечной жизни не было никакого обмана. Для тех, кто слышал эти слова в благоговейном трепете безмолвия, в неподвижности уст, каждое краткое мгновение уже содержало бесконечность времени и вечность жизни, и весь неизъяснимый смысл всего сущего и всего того, чего никогда не могло быть.

Наверное, поэтому они просто лежали, соприкасаясь ладонями, наслаждаясь присутствием друг друга на этой земле. Они знали, что скоро все переменится. Придет в движение, наполнится суетливой скоротечностью событий. Они знали, что волна мирского безумия скоро их захлестнет, и они расстанутся навсегда. Они забудут обо всем, что с ними было, станут совсем другими, как становятся совсем другими поля, с которых выветривается запах весеннего первоцвета. Они окажутся по разные стороны реки, и никто не узнает об этом, никто не скажет, что это была за река и где она протекала. Русло ее постепенно высохнет, как однажды высыхают слезы на щеках, и воды ее навеки исчезнут, как исчезли с лица земли священные воды Сарасвати.

— Скажи, ты ведь мой, да? — спросила она так, как может спросить только ребенок, переживая неизбежность своего отчуждения, боясь потерять то, без чего больше не может быть самого детства… и не зная, как это остановить.

— А ты… ты бы хотела быть моей? — отозвался он, припоминая собственную жизнь и самого себя, словно забытый сон, в существование которого он всегда отказывался верить.

— Конечно, я твоя. Чья же еще?

— Значит, я твой, а ты моя, что бы с нами ни стало.

— Как жаль, что мы не можем быть вместе всегда…

Он закрыл веки, и горечь былых страданий вновь подступила к его сердцу.