Софья Толстая

Тем не менее повседневные заботы брали свое, невольно в чем‑то помогая Соне избавиться от «малодушной скуки», навалившейся на нее всей своей тяжестью. Она по — прежнему исправно исполняла все свои материнские и хозяйственные обязанности, понимая, что только делами можно спастись от горя.

А Лёвочка снова «примеривался» к художественной работе из времен Петра Великого, засел в кабинете, «обложенный» кучей книг, портретов, картин, читал, нахмурившись при этом, что‑то выписывал, что‑то отмечал, в общем, все делал основательно, кропотливо, то есть «ужасно трудился». А вечерами, когда дети спали, он рассказывал Соне о своих планах, читал ей выдержки из книги Адама Олеария «Подробное описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах», где говорилось о русских обычаях времен Алексея Михайловича. Порой Лёвочка отчаивался, говорил жене, что у него ничего не выйдет. Тем временем редакции засыпали его лестными предложениями гонорара по 500 рублей за лист, а он не отвечал на их письма, словно это его не касалось. Да и сама Соня тоже на все махнула рукой, решив, бог с ними, с деньгами. Ведь она видела, с каким напряжением муж работал, как исписывал до десяти вариантов только одного начала романа и как был всем этим недоволен. В такие моменты он обреченно произносил: «Машина вся готова, теперь ее нужно привести в действие». Но сам он не знал, как это сделать, и «машина» по — прежнему так и не заводилась, вдохновения все не было, и работа не двигалась с места. И тогда уже Лёвочка утешал Соню, а заодно и себя: мол, не надо огорчаться, если вдруг роман не получится, ведь, наконец, им «есть чем жить — разумеется, не в смысле денег». Вскоре он бросил роман, и, как показалось Соне, из‑за того, что не сумел схватить духа ушедшей эпохи. Не случайно в это время он был «день здоров, а три нет».

22 апреля 1874 года семья снова пополнилась ребенком, теперь уже «Николушкой», которого Соня любила двойной любовью — за умершего Петю и за самого новорожденного. С каким старанием и с какой потрясающей заботой она выхаживата своего младенца, как «наряжала» его, как любовалась им! Соня пеклась о нем больше, чем о других своих детях. Относилась к нему особо и «добросовестно», но почему‑то не верила, что ее счастье с ним продлится долго. Она постоянно думала, что малыш жить не будет, что он не «настоящий». И оказалась «пророком»: в феврале 1875 года Коли не стало.

После родильной горячки, из‑за которой Соню остригли, она была вынуждена на протяжении долгого времени носить чепец и ежедневно принимать ванны с отрубями, прописанные ее лечащим доктором Кнерцером. Но серьезно лечиться ей было некогда. Каждый день проходил в привычной суете: то кашляла Маша, то ныл Лёвушка, то Сережа падал с лестницы и расшибал себе нос. К тому же в это время были больны няня и гувернантка Ханна. Словно заколдованная, Соня двигалась по одному и тому же кругу: в девять часов вставала, пила со всеми чай, потом что‑то читала с детьми, затем что‑то кроила и шила, отдавала распоряжения прислуге, а по вечерам читала романы, например Henry Wood, которые ей особенно нравились. Порой философствовала с мужем, а он в ответ на ее «пустую болтовню» говорил: «Ты бы лучше с самоваром говорила». Она его прощала, потому что видела утешение только в нем.

Ее сердце не находило себе места, когда Лёвочка заболевал и отправлялся лечиться в «скифские» степи. Соня отпускала его, но с одним условием: он должен был обязательно носить на груди образок Божьей Матери в маленькой серебряной ризе. Этот образок всегда висел у изголовья ее кровати, на которой в отсутствие мужа спала ее мама, приезжавшая из Москвы, чтобы помогать дочери управляться с детьми. Ведь хозяйственные дела совсем задавили бедную Соню.

Тем не менее она находила в них свою прелесть! Любила вместе с экономкой Трифоновной варить варенья из клубники и земляники, которую она собирала с детьми. Устраивала для них пикник в Засеке, захватив с собой свежесваренное варенье, самовар, яйца и баранину. Регулярно ездила с ними к обедне, чтобы причаститься.