Софья Николаевна Беловодова

Следовательно, этого типа безусловно допустить нельзя; он не колет русских глаз, а если б он был в действительности, то такая горькая правда дала бы себя почувствовать. Но замените эту подлую пахотинщину чем-нибудь другим, каким-нибудь более естественным, живым чувством, и тип станет истинным типом, хотя односторонним. В самом деле, всякому случалось видеть женщин, в которых одно какое-нибудь чувство подавляет все остальные. Замените пахотинщину чадолюбием, доведенным до такой же степени, и вы получите безрассудную баловницу-мать, которая так недальновидна, что заботится только о настоящем своих детей и не помышляет о будущем, вникает в мелочи и не знает главного. Замените ее истинной любовью, наконец, но развитою в сильнейшей мере, и вы получите ревнивую женщину, в которой ревность подавляет все остальные чувства. Одним словом, подобными замещениями можно получить из Софьи Николаевны целый ряд односторонних женщин.

Но дело в том, что в жизни действительной они не так односторонни, как их прототип Софья Николаевна. Абсолютных матерей-баловниц и т. д. встретить нельзя. В них есть чувство господствующее, их чувства в равновесии с волей и разумом, следовательно это положение ненормальное. Но в ревнивой женщине, например, есть и другие чувства; они подавлены ревностью, но дают иногда о себе знать, пробиваются сквозь эту ревность на свет.

Во времена оны, если выводился в повести на сцену честный человек, он непременно назывался Честоном, Честновым или как-нибудь в этом роде. Обыкновенно он был честен во всю жизнь; это был абсолютно честный человек, воплощенная честность, а потому он и носил неизменно свою кличку. Нет сомнения, что если бы он как-нибудь без воли автора сошел с назначенной ему узкой колеи, он переменил бы и имя, сделался бы каким-нибудь Бесчестновым и ему опять противопоставлялся бы новый Честнов, потому что нельзя же обременять нравственного чувства читателя все пороком, чистым, без всякой примеси: надо дать ему отдохнуть на абсолютно чистой добродетели. В те времена односторонность литературных характеров достигала высшей степени. Односторонность характера Софьи Николаевны совершенно не такова. У г. Гончарова слишком много таланта и литературного такта, чтобы сделать такую грубую ошибку.

Но если, заменяя в характере Софьи Николаевны эту пахотинщину каким-нибудь другим изуродованным чувством, они получали целый ряд уродов, ряд олицетворенных ходячих чувств, то ясно, что в душе Софьи Николаевны нет ничего, кроме пахотинщины, что она сама олицетворенная пахотинщина.

Если мы заменим эту пахотинщину лихорадочною жаждою деятельности, мы получим Ольгу, которая есть также односторонний тип.

Софья Николаевна и Ольга, несмотря на их видимое, по крайней мере кажущееся с первого взгляда различие, весьма близки между собою: в основе обоих характеров лежит эгоизм; но Ольгу этот эгоизм побуждает к деятельности, а Софью Николаевну, напротив, к полному бездействию. О причинах такого парадокса здесь говорить не место.

Всякий разбор сочинения, всякая критика оканчивается решительным отзывом о разбираемом сочинении. Что же, спросят нас, хороша Софья Николаевна Беловодова или нет? Что прибавит она к заслуженной славе г. Гончарова? Если бы меня не пугал авторитет певца обломовщины, я бы сказал: немного…

Г. Гончаров, кажется, и сам сознает это. В затруднительных случаях он избегает говорить о внутренней жизни Софьи Николаевны; он проходит такие места молчанием. Например, при чтении этого рассказа, представляется следующий вопрос, на который г. Гончаров не дает ответа. Почему Софья Николаевна не желала, не пробовала узнать, в чем состоит жизнь ее отца, человека ей весьма близкого? Почему она не хотела этого узнать хотя бы из простого любопытства, которое составляет, говорят, у женщин шестое чувство? Надо сказать, что старик Пахотин был человек добрый, но весьма недалекий и имел слабость прикидываться ловласом. Он постоянно рассказывал, не стесняясь присутствием дочери, различные скандальные анекдоты, говорил о своих победах и т. п. Неужели Софье Николаевне никогда не приходило в голову узнать, что его занимало, в чем состояла его жизнь, по-видимому, веселая и счастливая, потому что Николай Васильевич был юношески весел? Этого чувства любознательности не мог истребить деспотизм матери, мать не употребляла и не могла употребить против него никаких средств, потому что не подозревала возможности его существования; это такое чувство, которое таится в глубине души и легко может не высказываться.