Софья Алексеевна

— Не гневается, когда речь о патриархе заходит. Правда, что молчит, но слушает. Иной раз и вопросы задает.

— Дал бы Бог! Меня так, грех говорить, обед государев в честь грузинского царевича порадовал. Может, случайность, а может, и у нашего кроткого государя терпение все вышло.

— Это что государь первый раз святейшего не позвал?

— То-то и оно. Ничего такого и упомнить не могу.

— Святейший еще своего соглядатая послал подсмотреть да послушать, никак патриаршьего боярина.

— Чтоб незаметней было. А Хитрово его и поймал.

— Поймал! Ударил! Оттого святейший жалобу настрочил, суда над Хитрово потребовал. Государь разобраться обещал.

— Что толку, что обещал. Сам Хитрово сказал, чтобы был без опасения: никакого дознания не будет.

— Хорошо бы еще государь прямо в глаза все святейшему высказал.

— Ишь ты какой, в кипятке купаный! Государь по доброте душевной скорее от святейшего прятаться начнет.

— А не простит ли?

— И такое может быть. Поживем — увидим.

10 июля (1658), на день памяти преподобного Антония Печерского, Киевского, начальника всех русских монашествующих, и празднество Положения Честной Ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве, царь Алексей Михайлович отказался придти на патриаршье богослужение.

— Князь Алексей Никитич, неужто правда?

— Выходит, что правда, Никита Иванович. От самого князя Юрия Ромодановского слышал — куда ж вернее.

— А государь Ромодановского к преосвященному посылал?

— Посылал объявить, чтобы не ждали к литургии, что он-де, государь наш, на патриарха гневен, пошто тот «великим государем» писаться стал и чтобы более так писаться не смел.

— То-то князь Юрий страху натерпелся!

— Не без того. Больно уж Никон разгневался, митру с себя снял и велел Ромодановскому государю сообщить, что слагает с себя патриарший сан, и чтоб Ромодановский ему немедля ответ царский принес. И сам ответа того ждать в церкви остался.

— Неужто надежду имел, что государь к нему придет?

— Али его к себе призовет. Ромодановский сказывал, видно было, что святейший и на это согласен.

— А государь что, как Ромодановский ему все доложил?

— Плечиком, сказывает, повел да князя за службу поблагодарил. Князь Юрий растерялся весь. Спросить у государя об ответе боится, идти ли обратно во храм — не знает.

— Так и не пошел?

— Не пошел. Позже уж ему рассказали, что святейший часа два в алтаре ответа царского ждал. Не дождался.

13 июля (1658), на день празднования иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», патриарх Никон уехал из Москвы в Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. Перед отъездом патриарху в царском приеме было отказано.

— Ладно ли вышло, Господь один ведает. Не преступил ли я черту власти, мне положенной? А коли преступил — обидел преосвященного? На церковь святую руку поднял? О, Господи…

— Дозволишь ли войтить, государь?

— Ты ли, Борис Иванович?

— Я, я, государь. Прости, что по старой памяти без доклада. Может, теперь честь такая не по мне, да больно потолковать с тобой хотел. Прости стариковское нетерпение!

— Что ты, что ты! Как это дядьке царскому у дверей царских стоять. А что давненько с тобой не толковали, сам виноват, боярин Морозов: не заходишь, теремов сторонишься.

— Не сторонился, когда полезен тебе был, государь, сам знаешь. Да что о старом толковать — день нынешний заботит, ой, заботит.

— О чем ты, Борис Иванович?

— О преосвященном, государь. Слыхал, уехал он в свой монастырь гневен. Слова всякие грозные говорил.

— Какие, Борис Иванович? Не докладывал мне никто. Нехорошо-то как, вот нехорошо.

— Из-за того и пришел, государь. Чай, нрав твой кроткий едва не с пеленок знаю. Сейчас ты раздосадовался, сейчас всю вину на себя возьмешь. По доброте душевной за обиду казниться станешь.

— Справедливости ищу, Борис Иванович.

— О чем ты, государь? Какая такая людская справедливость, когда о державе печься надобно. Вот и тут, не дай тебе Господь патриарха обратно вернуть да еще перед ним и покаяться.

— Да я и не думал.