Содом и умора

— Он тебя домогается? — заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими «no-no-no».

— Пока не знаю, — сказал я, но на всякий случай сообщил Деде. — А живот у тебя есть. Небольшой, но есть.

— Ах! — воскликнул он он. — У тебя тоже.

«Вот тебе и хваленая французская галантность», — оскорбился я.

— Неужели меня нельзя просто полюбить? — сказал Деде. — Ведь я не такой уж плохой.

— Very handsome, — едко сказал я.

* * *

До отъезда Деде оставалось чуть больше суток и было ясно, как Божий день, что пьеса про русскую душу, за которой он приехал в Москву, будет повествовать про волооких блондинов по кличке «биляд», угрюмых продавщиц продуктовых магазинов, не желающих знать, что-такое круассаны, музейных работников-мародеров, сдирающих с бедных иностранцев астрономические суммы за сущие пустяки, а в центре сочинения — поближе к главному герою с глазами побитой дворняги — расположатся три идиота, вляпавшиеся в «менаж а труа», как мухи в навоз. Других источников для творческой сублимации у Деде так и не образовалось.

Французова любовь оказалась никому не нужна.

Было обидно и за державу, и за собственную недальновидность. Ведь могли же мы в тот треклятый вечер уйти в кино, в гости, в парк, к черту на рога и тогда Деде, потоптавшись перед запертой дверью, полистал бы свою записную книжечку и отправился искать других экстравагантных знакомств: хоть к Лорке в конуру, хоть к Зинке на коврик перед дверью.

— По городу водили — мимо. В клубе были — мимо, — раздраженно перечислял я угрюмым сожителям.

Мы заперлись на кухне, оставив Деде засыпать на диване в одиночестве. Сквозь запертую дверь было слышно, как он кряхтит и вертится. Мучается. Непонятно почему чувствуя себя ответственным за его непутевую личную жизнь, я был уже готов предложить себя в его полное распоряжение.

Впрочем, он в моих услугах явно не нуждался: и волосы не те, и скулы маловаты…

— В бар ходили, — хмуро напомнил Марк.

— Да, и там мимо, — сказал я. — Знакомых, которые бы на него позарились, у нас нет. Что делать-то будем?

Повисла тяжелая пауза. Марк смотрелся в окно, а я пытался разглядеть темноту за зыбким марусиным отражением. Но ничего не было видно. Одна чернота.

— Поведем его в сауну, — решительно сказал Кирыч.

— Да, — согласился я, — придется пойти на крайние меры.

* * *

— Он хоть бы присел, — заметил Марк, озабоченно глядя на колыхающегося француза. — Подскользнется еще!

— Что он сказал? — вскрикнул Деде, глядя на Марка, как на гремучую змею. — Что он сказал? Я знаю, что он сказал! Он говорит, что ненавидит меня! Он смеется надо мной! И ты смеешься надо мной! Все смеются надо мной! Все! Никто не любит меня! А ты знаешь, как я могу любить?! Я могу любить, как никто из людей!

— Как конь, — добавил я по-русски и, показывая Деде, что сказал нечто ободряющее, сочувственно улыбнулся.

— Почему-почему-почему! — воодушевился оратор. В его устах «why-why-why» звучали, как сирена скорой помощи. — Почему, когда я говорю о любви, мне говорят о деньгах? Разве я не имею право на счастье? Да, я у меня живот, да, у меня немного денег, но разве нежность, верность, самопожертвование в этом мире уже ничего не стоят?

Ответить на это мне было совершенно нечего. Нечеловеческая любовь с животом вызывала лишь раздражение. «А не пошел бы ты!» — мысленно чертыхнулся я.

Словно исполняя приказ, Деде, как-то особенно неловко взмахнул рукой и начал заваливаться на бок.

— Он убьется! — взвизгнул Марк.

— Хватит, — сказал Кирыч и, подхватив хныкающего француза, поволок его вон из сауны. — Развел тут сопли, — выговаривал он по дороге к раздевалке.

— Он думает, если он француз, то ему все можно, — согласился Марк, шествуя следом, и воинственно добавил единственную полновесную фразу, которую знал по-французски. — Ву ле ву куше авек муа!

Деде резко затормозил и, вынырнув рыбкой из железных объятий Кирыча, развернулся к Марку.

— Ce soir? — с надеждой спросил француз. — Oh! — издал он странный звук и полез обниматься.

— Ай! — задушено пискнул Марк. — Что ты делаешь?

— Что просил, то и делает, — сказал Кирыч. — Куше и всякое такое!

* * *

— Заснул он что-ли? — спросил я, не оглядываясь.

Мы проехали в такси минут пять, а Деде на заднем сидении не издал ни звука.

— Утешился, — сказал Кирыч за моей спиной и хрюкнул.

Я обернулся. Голова Деде покоилась на коленях у Марка. Иностранец сладко спал, а Марк зарывшись пальцами в курчавых волосах, глядел в окно и мечтательно улыбался.

— Кто-то говорил, что французы — враги народа, — сказал я.

— Ну, мне его жа-а-алко, — оправдываясь, протянул Марк.

— Бедненький! — сказал я.

— Не деньгах счастье, — ответил Марк, вряд ли поняв, кого я имею в виду.

А мне было ясно: теперь Марку от француза не отделаться ни за какие деньги.

ПЛЕЙБОЙ

— Мы спали? — спросила Вика.

— Хмм, — только и смог произнести я со сна, но желтые глаза требовали ответа и я громко сглотнул.

— Эх, ты, а говорил, что голубой, — с упреком сказала Вика. — Извращенец, — и со всего размаху отвесила мне звонкую пощечину.