Содержанка

Чан отыскал ее. Как ему это удалось, она понятия не имела. Главным было то, что он оказался здесь, и она чувствовала, что его сердце колотится так, будто он бежал. Он провел ее через лабиринт узких улочек, пока они вышли к ряду одинаковых серых домишек, но на двух прохожих никто не обращал внимания — никому не были нужны неприятности, у всех своих проблем хватало. Чан поднял ее подбородок и поцеловал. От стыда Лида почувствовала дурноту. Он не стал спрашивать, что она делает на улице в такое раннее время, и она опасалась, не почувствовал ли он на ней запах Дмитрия.

— Лида, Куань передала мне твое послание.

Она прижалась лицом к его воротнику.

— Вот ключ от новой комнаты. — Он положил ей на ладонь маленький кусочек металла с бумажкой, на которой был написан адрес. — Успокойся, — тихо произнес он. — Расскажи, что тебя тревожит.

Она молча покачала головой. Чан дождался, пока она найдет в себе силы заговорить.

— Это Попков. В него стреляли, — прошептала она. — Из–за меня он мог погибнуть. — Говорить ей было трудно, губы ее как будто окоченели. — И теперь я не знаю вообще, жив он или нет.

Его рука мягко скользнула по ее согнутой спине, и, вспомнив о прикосновении другого мужчины, Лида чуть не задохнулась. По всему ее телу прошла дрожь. Немного отклонившись, Чан всмотрелся ей в лицо, и она поняла: он почувствовал, что дело не только в Попкове.

— Я беспокоюсь о Елене, — быстро сказала она. — Она с ума сойдет из–за Льва.

Он снова подался вперед и поцеловал ее сначала в одно веко, потом в другое.

— Закрой глаза, Лида. Пусть они отдохнут. Ты ничем не можешь помочь своему другу.

И снова она уткнулась лбом в его воротник. Руки и ноги ее дрожали, и она не могла унять эту дрожь. Также как не могла перестать ненавидеть себя.

«Папочка, родненький!

Разговаривать с отцом — как это приятно. Я никогда не думала, что услышу твой голос, даже если он всего лишь на бумаге. Взрослея, я много раз разговаривала с тобой и рассказывала тебе много разных вещей, но всегда шептала в пустую темноту. Могло ли быть иначе? Ведь я считала, что ты умер. Но теперь я становлюсь жадной. Теперь мне этого не хватает, папа. Я хочу узнать тебя и хочу, чтобы ты узнал меня.

Что же мне рассказать тебе? О том, что у меня такие же, как у тебя, волосы, ты знаешь. Что еще? Я не научилась играть на фортепиано так же хорошо, как мама, но у моих пальцев есть другие таланты. Я пытаюсь осознать смысл этой новой системы, которая охватывает Россию и Китай. Это коммунизм. Я восхищаюсь его идеалами, но презираю его бесчеловечность. Сталин говорит, что невозможно делать революцию в шелковых перчатках, но все равно каждая личность важна. Ты важен. Я важна.

Что еще важно для моей жизни? Когда–то у меня был белый кролик, которого звали Сунь Ятсен. Он был важен. У меня есть друг, его зовут Чан Аньло, ты с ним разговаривал. Для меня он важнее моего собственного дыхания. Лев Попков — мой хороший друг, больше, чем друг. И Алексей, брат, которого я всегда хотела иметь. Теперь ты знаешь меня, папа. Я ношу ужасную коричневую шапку, люблю вареники с абрикосами и сахаром и недавно открыла для себя живопись Кандинского.

Расскажи мне о себе. Расскажи, о чем ты думаешь. Как проводишь дни. Опиши, над чем работаешь. Мне очень хочется все это узнать.

Люблю тебя.

Лида».

Йене поцеловал письмо. Он поцеловал каждое слово. Он бы расцеловал Льва Попкова, если бы мог. Умирая, этот богатырь доставил письмо. Йене нашел под скамейкой сложенный лист металла, когда их вели в грузовик, и остановился, чтобы завязать шнурок. Эх, Попков, старый друг!.. Его унесли, замотав в брезент.

Злость царапала Йенса изнутри, как наждак, когда он расхаживал по своей погруженной в полутьму камере. Но на себя он злился не меньше, чем на казака.

— Бабицкий, — глухо прорычал он, — надеюсь, ты сгоришь в аду!

Алексей любил Москву. Здесь были такие места, где сносили целые кварталы и вместо них появлялись прекрасные новые улицы. Ряды маленьких частных домов и лавок сметались тут одним росчерком архитектора, а на их месте, точно какие–то неведомые гигантские городские грибы, из земли вырастали огромные многоэтажные здания. Тоскливым зимним вечером, сидя на заднем сиденье автомобиля, несущегося мимо строительных площадок, Алексей понимал, что видит сейчас, как меняется мир. Это захватывало. Сталин бросал все силы на то, чтобы перекроить и расширить российские города, но вместе с ними перекраивались и российские умы.

— Максим, — обратился Серов к закутанному в покрывало человеку, сидевшему рядом с ним. — Один из воровских законов запрещает сотрудничать с властями, верно?

— Конечно. Те, кто стоит у власти, разрушают всякую надежду на свободу разума. Вор ни перед кем не встанет на колени. Поэтому на наших коленях и вытатуированы звезды — в напоминание.

— А если в два часа ночи к вам домой явятся огэпэушники и начнут спрашивать о ком–то из ваших друзей, что тогда вы будете делать?

— Я плюну им в лицо, вот и все.

— И окажетесь в трудовом лагере?

Максим рассмеялся.

— Там я уже бывал.

— Но теперь вы стали взрослее.