Сочинения в 3-х тт. Том 2

— Уйдите пока и дайте мне подумать. Я еще не решил, как поступить. Сейчас я ни в чем не признаюсь. Понятно? Но чтобы спасти свою драгоценную шкуру, мне, видимо, придется упирать как раз на проклятие. И тогда, мой милый, вы сможете насладиться удивительной защитой — таким цирком, от которого радостно взвоют все газеты страны. Я стану настоящим Дейном, отмеченным проклятием всего нашего рода. Преступления моих двоюродных сестричек Алисы и Лили, племянницы Габриэлы и Бог знает скольких еще Дейнов будут мне оправданием. Да и количество моих собственных преступлений сыграет свою роль — лишь сумасшедший способен столько совершить. И поверьте, я приведу их множество, если начну с колыбели.

Поможет даже литература. Ведь признало же большинство критиков моего «Бледного египтянина» детищем дегенерата. А разве в «Восемнадцати дюймах» они не нашли все известные человечеству признаки вырождения? Все эти факты, мой милый, выручат меня. К тому же я буду размахивать культями — руки нет, ноги нет, тело и лицо покалечены: преступник с Божьей помощью и так достаточно наказан. Да и контузия от бомбы — разве не могла она вернуть мне разум, во всяком случае выбить патологическую тягу к преступлениям? Я даже верующим стану. Нет, представление получится просто роскошное. Идея меня привлекает. Но сначала надо все продумать. — Измученный этой речью, он тяжело всасывал половинкой рта воздух, но в сером глазу светилось торжество.

— Что ж, скорей всего, дело выгорит, — сказал я, собираясь уходить. — Буду за вас болеть. Вам и так уже досталось. А потом, если кто и заслуживает снисхождения, — так это вы.

— Снисхождения? — переспросил он, и взгляд его потускнел. Он отвел глаз, потом снова смущенно посмотрел на меня. — Скажите правду: меня что, признают невменяемым?

Я кивнул.

— Черт! Тогда все уже не то, — пожаловался он, не без успеха пытаясь побороть смущение и принять свой обычный, лениво-насмешливый вид. — Что за удовольствие, если я на самом деле псих.

Когда я вернулся в дом над бухтой, Мики и Макман сидели на крыльце.

— Привет! — сказал Макман.

— Новых шрамов в любовных сражениях не заработал? — спросил Мики. — Твоя подружка, кстати, про тебя спрашивала.

Поскольку меня снова приняли в общество людей, я понял, что Габриэла чувствует себя прилично.

Она сидела на кровати с подушками за спиной, лицо все еще. — или заново — напудрено, глаза радостно поблескивают.

— Мне вовсе не хотелось усылать вас навсегда, нехороший вы человек, — пожурила она меня. — Я приготовила вам сюрприз и просто сгораю от нетерпения.

— Что за сюрприз?

— Закройте глаза.

Я закрыл.

— Откройте.

Я открыл: она протягивала мне восемь пакетиков, которые Мери Нуньес вытащила из кармана пиджака.

— Они у меня с середины дня! — гордо заявила она. — На них следы моих пальцев и слез, но ни один не открыт. Честно говоря, удержаться было нетрудно.

— Я знал, что вы удержитесь, поэтому и не отобрал их у Мери.

— Знали? Вы так мне верите, что ушли, оставив их у меня?

Только идиот признался бы, что уже два дня в этих бумажках лежит не морфий, а сахарная пудра.

— Вы самый симпатичный человек на свете. — Она схватила мою руку, потерлась о нее щекой, потом отпустила и нахмурилась. — Только одно плохо. Все утро вы настойчиво давали мне понять, что влюблены.

— И что? — спросил я, стараясь держаться спокойно.

— Лицемер! Обольститель неопытных девушек! Надо бы вас заставить жениться и подать в суд за обман. Весь день я вам искренне верила, и это мне помогло, действительно помогло. А сейчас вы входите, и я вижу перед собой… — Она остановилась.

— Что видите?

— Чудовище. Очень милое чудовище, очень надежное, когда человек в беде, но все же чудовище, без таких человеческих слабостей — как любовь и… В чем дело? Я сказала что-то не то?

— Не то, — подтвердил я. — Готов поменяться местами с Фицстивеном в обмен на эту большеглазую женщину с хриплым голосом.

— О Боже! — сказала она.

23. ЦИРК

Больше мы с Оуэном Фицстивеном не говорили. От свиданий писатель отказывался, а когда его переправили в тюрьму и встреч было не избежать, хранил молчание. Внезапная ненависть — иначе не назовешь — вспыхнула в нем, по-моему, оттого, что я считал его сумасшедшим. Он не возражал, чтобы весь мир, по крайней мере двенадцать представителей этого мира в суде присяжных, признали его ненормальным — и сумел-таки всех убедить, — но видеть меня в их числе ему не хотелось. Если он здоров, но, притворившись ненормальным, избежал за все свои дела наказания, то он как бы сыграл с миром шутку (назовем ее так). Если же он действительно ненормален и, не зная этого, еще и притворяется ненормальным, то шутка (назовем ее так) оборачивалась против него. Такого, во всяком случае с моей стороны, этот эгоист переварить не мог, хотя в глубине души он, мне кажется, считал себя нормальным. Как бы там ни было, но после беседы в больнице, где я сказал, что душевная болезнь спасет его от виселицы, он со мной больше не разговаривал.