Сочинения в 2 т. Том 1

Когда в очередных сводках Совинформбюро по радио и в прессе, сквозь гром артиллерийских салютов в честь освобождения Минска, Вильнюса и других городов слышалось имя генерала Черняховского, передо мной всегда вставал образ до черточки знакомый, обаятельный и скромный.

«Главное — победа. Подробности — потом».

5 марта 1944 года постановлением Совета Народных Комиссаров Ивану Даниловичу Черняховскому было присвоено высокое воинское звание генерал-полковника. Через месяц, 12 апреля, он становится командующим войсками Третьего Белорусского фронта. В конце июня руководимые им войска совместно с Первым Прибалтийским фронтом громят витебскую группировку противника, освобождают город Борисов и в первых числах июля врываются в Минск. Впереди — Вильнюс и Лида; они будут взяты в середине июля, а в конце августа армии Черняховского выйдут к границам Восточной Пруссии.

Все же как он шагал по полям сражений, словно бы непрерывно сдавая за трудным экзаменом — труднейший: на командира дивизии и бригады, корпуса и армии, наконец — и все это в самые сжатые сроки — на руководителя огромных войсковых масс высшего оперативного объединения, имя которому — фронт.

В боях за Белоруссию и Литву он выдержал и этот наитруднейший экзамен, и выдержал в буквальном смысле слова — с золотой медалью: на подступах к вражескому фатерлянду стал дважды Героем Советского Союза и генералом армии.

Что случилось в Восточной Пруссии, вблизи городка Мельзак утром 18 февраля 1945 года — из краткой газетной строчки нельзя было представить, как и нельзя было понять, почему такое могло случиться?

Он был человеком большой личной отваги, и не раз его участием и примером решался исход боя, но и в болотах под Шауляем, и на руинах Новгорода, и в знойной степи под Воронежем, и в пылающем Курске, и на свинцовых просторах Днепра его берегло то удивительное счастье смелых, которое принято называть доброй судьбой.

И там, вблизи Мельзака, на развилке дорог, пристрелянной артиллерией противника, он дважды пытал судьбу. Направляясь на КП Третьей армии, он благополучно миновал опасную развилку. И нужно же было ему возвращаться той самой, клятой, дорогой. А когда возвращался — у переднего колеса машины грянул снаряд. Пораженный крупным осколком в грудь, Иван Данилович еще был жив некоторое время. Его доставили в госпиталь. Здесь он вскоре умер.

Эти подробности мне сообщил в письме из Восточной Пруссии мой фронтовой товарищ. Он писал: «Ты знаешь, я не из чувствительных натур. Говорят: толстокож, грубоват. А сейчас от обиды, от боли, от горя, от злости грызу рукав…»

Почему-то в те минуты, прочитав письмо, я бессознательно потянулся к шинели, снял ее с вешалки, положил на колени. Много она повидала дорог и много разных городов только за один последний год войны — Бухарест, и Софию, и Будапешт, Прагу и Вену, а черное пятнышко на локте осталось от рейхстага, там тлели какие-то тюки, а я не заметил, облокотился.

Зачастую вещи значительно долговечнее своих хозяев. Вот и эта шинель: она по-прежнему почти новая. Я беру ее в руки и ощущаю, как в моих ладонях накапливается тепло. А из времени, будто из легкого тумана, все явственнее, все четче вырисовываются, слагаются живые черты портрета. Рослый, веселый, черноглазый, он говорит;

— Сочтемся славою… Подробности — потом.

Право, это было. Когда-то эту шинель одевал молодой командарм Черняховский. И словно совсем недавно. И потом были дороги. А время идет… Я разглаживаю ладонью отворот шинели. Вот здесь, под этим отворотом, билось его сердце. И снова он видится мне резко и отчетливо, в золотом нимбе света от плошки, в блиндаже: вот он стоит перед картой рядом с комбатом, рослый и крепкий, рабочий человек в шинели, и пристально смотрит в открытую дверь блиндажа, в ночь, за которой утро решающего сражения, и задумчивая улыбка его спокойна и ясна.

Юность Макара

Осенью 1935 года группа молодых литераторов Донбасса навестила по приглашению металлургов Мариуполя завод имени Ильича. Мне и ранее доводилось бывать в Мариуполе, но впервые я выезжал в подобную командировку специально, «для встречи», поэтому все в этой поездке было и ново, и очень интересно.

Ильичевцы встретили нас тепло и просто, как давних друзей, но с оттенком того доброго покровительства, которое свойственно солидным шефам. Мы услышали громкие имена, известные из газет и радиосводок, сам Иван Семенович Боровлев, мастер цеха, высокий авторитет среди сталеваров не только завода — всей земли донецкой, обнял земляков-поэтов: смущенного Павла Григорьевича Беспощадного, веселого Костя Герасименко, растроганного Юру Черкасского. Знаменитый Иван Антонович Шашкин, признанный мастер плавки, не знавший равных себе у мартенов, приглашал нас к столу, как щедрый хозяин, приговаривая, что, мол, сначала к печи кухонной, а потом уж — к мартеновской. Особенно запомнился мне рослый, светлолицый, спортивной осанки молодец, внимательный и задумчивый. За столом мы оказались с ним рядом, и он вполголоса расспрашивал меня о моих товарищах.