Сочинения в 2 т. Том 1

Глубоко, под сердцем моим, царапнулся страх. Огромный зверь ворочался на койке, и мне казалось, сейчас он спрыгнет на пол… Сейчас, сию минуту ринется ко мне! По я ни за что не ушел бы из комнаты. Ни за что!

Я даже не подумал об этом.

Серый день тянулся бесконечно. Он был, пожалуй, самым медленным днем в моей жизни.

В полдень член бюро Колька Снегирь принес мне кусок хлеба и луковицу. Два раза приходил фельдшер. Он щупал пульс, насильно беря руку больного, не обращая внимания на его брань.

Вечером меня сменил сам Трофим. Он был усталый, но возбужденный.

— Живем, Василий, — сказал он весело. — Подкрепление к нам идет. А пока гуляй. Отдежурил.

Дома я долго не мог уснуть. Передо мною стеклянели ненавидящие глаза. Ветер бросался на стекла со сдавленным плачем. Плач этот переходил в стон.

Долго тянулась эта ночь. Я забылся только под утро и проспал большую половину дня.

Вечером я снова вышел на дежурство.

В барак привезли новую группу раненых. Их разместили неподалеку от комнаты коменданта. Я слышал утомленные крики, ругательства, бред.

Несколько раз я выходил в полутемный коридор. У коек дремали работницы. Долго и настойчиво звал свою мать белокурый красноармеец.

Мой больной не спал. Он пробовал сидеть, но это ему не удавалось. Меня он не замечал. Я хотел помочь ему сесть. Наотмашь он ударил меня локтем в живот.

Потом он попросил воды и выплеснул на меня эту воду.

Неторопливо, рассчитанно чернобородый издевался надо мной.

Когда я поправлял на нем одеяло, он быстро поднял голову и вцепился зубами в мою руку, повыше локтя. С трудом я вырвал руку из его зубов.

Он хохотал, и это уже не было похоже ни на бред, ни на припадок.

За окном металась ветреная ночь. Лихорадя, зудели стекла: то затихал, то снова принимался звать и плакать белокурый.

В полусвете каганца я сидел перед глазами, тусклыми от ненависти, долгие часы. Робкий дождь стучался в стекло. Я подходил к окошку и смотрел в заплаканное лицо ночи. И мысленно я шептал, хотя никто, конечно, не мог услышать меня: «Я знаю, ты трудная, жизнь. Ты очень трудная, это правда. И нужно быть смелым… смелым… смелым…»

Тяжелое дыхание шумело за моей спиной, и время от времени, как под щипцами сахар, хрустели зубы.

На рассвете меня окликнул больной. Я отошел от окна и присел на табурет у койки. Черный смотрел на меня налитыми, тяжелыми глазами. Минуту он обдумывал что-то, не спуская с меня глаз.

— Ты гадина! — сказал он с присвистом и одышкой: — Гадина и сопляк!

Я отошел в сторону. Он приподнялся над подушкой, прислушиваясь к стону за стеной. Я хотел бы отдать ему хоть часть своей силы и здоровья, чтобы он меньше нервничал и страдал. Но не знал, как помочь ему.

— Ишь, распелся… — сказал он неожиданно. — Мы вас еще покрутим… Еще не так запоете!

Меня изумили и потрясли эти слова. Кто же, кто лежал передо мной? Чьи плевки, чьи издевательства выносил я всю ночь? Я бросился к двери и, уже распахнув ее и ступив в коридор, вспомнил последние слова Трофима. «Ячейка поручает… Смотри ж», — говорил он. А вот вчера Колька Снегирь сказал мне сочувственно: «Будь парнем… што камень!» — и потряс кулаком. Тогда я не понял значения этих слов…

В бараке наступила тишина. Раненые больше не стонали. Я закрыл дверь. Всполошено забилось маленькое пламя каганца. Темные блики метнулись по стенам.

Серое осеннее небо медленно вползало в окно.

Я вернулся и присел у койки.

— Трусишь, змееныш?

— Нет! — ответил я спокойно, хотя гулкие барабанчики вдруг заколотили в моих висках. — Нисколько не трушу.

— Врешь!

Рассвет растекался по полу, серый и вязкий. Опять постукивал дождик, словно предупреждая: день начинается.

В восемь часов пришел Трофим.

— Посерел ты, парень, — уронил он сквозь зубы. — Валяй на отдых.

Но я схватил его за рукав и потащил в коридор, подальше от двери.

— Кто это? Кто? — допытывался я, тряся его руку.

Он удивленно наморщил лоб и ответил глухо:

— Иди спать.

Я шел домой как пьяный. Качалась, прыгала улица. Утренняя дробь дождя гремела в моих ушах. В сенцах я упал на рядно в тяжелый, утомительный сон.

Мать, наверное, пожалела меня будить. Она подсунула мне под голову подушку и укрыла старой отцовской шинелью.

Но и во сне меня не покидал рокот дождя. Он вырастал над моей головой глухой пулеметной дробью. Уныло звенели стекла, и мутные тени рушились надо мной.

Меня разбудил Трофим. Он пришел ко мне вместе с Колькой Снегирем. Мать испугалась и обрадовалась таким гостям. Она подумала, что об отце получено какое-нибудь известие.

— Умывайся. Пошли в ячейку, — сказал Колька, стряхивая пыль с моего плеча.

Но я сбросил его руку.

— Ты, Трошка, дурачишь меня! — закричал я, отходя к порогу. — Кто этот, черный?.. Он плюет мне в морду, а ты дурачишь! — И я закатил рукав, показывая двойную лиловую подкову — отпечаток зубов на руке.

Он побледнел и закусил губу. У него мелко задергались щеки и стал хрипловатым голос.

— А ты… думаешь… кто он?

— Чужак — вот кто!

Трофим не удивился.

— Верно, — ответил он. — Белый офицер. Банды сколачивал. Мы его, значит, и зацепили.