Сочинения в 2 т. Том 1

— Одну минутку! Я не даю интервью… Очень прошу вас: не нужно сообщать через газету, что я нахожусь здесь. У меня огромная работа, и я не хотел бы, чтобы меня отвлекали.

Кошевая пришла через несколько минут: стройная женщина с благородной осанкой, скромная, сдержанная, красивая, с горькими черточками скорби, затаенными по углам губ. Пришла и ее мать — бабушка Олега, и, отложив свои домашние дела, они стали рассказывать мне о недавних событиях в их городе и в их семье. Я почти не задавал вопросов, только записывал, чувствуя, как к горлу подкатывает комок нестерпимой горести и гнева.

В чистенькой, скромной квартире Кошевых стояла настороженная тишина. Такая тишина бывает, если из семьи ушел кто-то очень дорогой и его ждут. Из этой семьи недавно ушел на высокий смертный подвиг чудесный мальчик — Олег, и его не следовало ждать. Но именно его здесь недоставало, а сердцу матери не прикажешь: оно не верит в смерть.

После полудня, исписав объемистый блокнот, я простился с Кошевыми. До калитки меня провожала бабушка Олега. Осторожно отклоняя поникшую над тропинкой ветку сирени, она сказала:

— Эти кусты Олежек насадил. Он очень любил наш городок, и эту тихую улицу, и особенно молодой парк. Там сейчас — братская могила. Может, нет на всем свете других таких могил — в ней люди зарыты живыми, и они умерли стоя и, умирая, пели… — Она опустила голову. — Таковы наши краснодонцы. Я век прожила меж этими людьми и лишь на старости лет узнала, какие они удивительные. Да, и мой Олежек был удивительный, а кто бы мог подумать? Вот и сейчас — писатель у нас живет. Как его, Фадеев? Тоже удивительный. Дни и ночи все пишет, пишет, а иногда вскочит из-за стола, прошагает от стены к стене, вроде бы как по клетке, голову руками обхватит, — застынет, затихнет… Мне, правду сказать вам, жаль человека: это ж не шуточное дело, так мучиться над бумагами! А прошлой ночью прокинулась я на своей раскладушке, прислушалась: нет, опять не спит. И вроде бы тоненький детский голос откуда-то слышится. Привстала я — дверь в его комнату открыта, и от луны совсем светло: вижу, стоит он у окна, рослый, седой, в белой исподней рубашке, руки на груди сложил, и рубашка та, белая, вся рябью идет, будто от ветра. Это знаете, страшно: большой, сильный человек, с виду — из железа кованный, а тут, в одиночестве, в тишине, плачет навзрыд, как ребенок, и нет утешения тем слезам потому, что они из сердца.

Я шел пожухлой муравой мимо сиротливых домиков шахтерского городка, и в черных глубинах окон мне чудились лица шахтерских ребят — Тюленина, Земнухова, Кошевого. И тишина ожидания неотступно шла за мной, тишина, в которой не верят смерти.

В парке я не встретил ни души; ветер — прогретый степняк — оставлял на губах скользкую горечь полыни; топко поскрипывал, жалуясь, израненный осколками клен; черная птица одиноко кружила в небе.

И мне подумалось, что в жизни бывают минуты, когда необходимо остаться одному, чтобы осмыслить и пережить страдание, и что это очень трудные минуты: именно в течение их медленного отсчета вызревает крайняя решимость и пепел осыпает волосы. Тогда просыпается тоска по другу, по товарищу, по встрече с ним: вдвоем все же легче справиться с бедой, чем в одиночку. И такая встреча, похожая на чудо, состоялась: из-за поворота аллеи вышел и, вскинув руки, замер передо мной исхудавший, седой и до крайности изумленный Павел Григорьевич Беспощадный.

Какое-то время мы стояли молча и не могли разнять рук. Клен ласкался веткой о наши плечи, и пропахший полынью ветер степняк обдавал нас горячим дыханьем.

— Ты помнишь… конечно, помнишь? — спросил он, отстраняя ветку и задерживая ее в руке. — На этой самой аллее…

— Да, помню: ты, Герасименко и я…

— И Костя читал вот эти стихи:

Шлях Донецький весь порiс димами,
Iдемо i день, i два, i три,
I пiдводяться, як стяг, над нами,
Друже, синi i рвучкi вiтри…

— Я помню и твои стихи, Паша: «Наши ль мускулы остынут?»

Он задумчиво улыбнулся.

— Эти деревья были такими маленькими! Удивительно, как пронеслось время! А теперь я прихожу сюда ежедневно, вспоминаю день рождения этого парка, и нашу задушевную беседу на закате, и ощущение молодости, энергии, силы, словом, поэзии, переполнявшей нас.

Вчера на этой аллейке как-то нечаянно у меня сами сложились стихи.

Вот послушай:

Где найти соловьиное слово,
Чтоб воспеть этот радостный час?
Ты свободен, отец наш. И снова —
Ты живешь, наш любимый Донбасс…

Мы долго ходили по аллеям, по пустынным улицам городка, и Павел Григорьевич все читал и читал стихи… Неожиданно он спросил: