Колесник умер, бондарьуехал в Архангельск к жене.И, как бык, бушует январьим вослед на гумне.А спаситель бадейстоит меж чужих людейи слышит вокругтолько шуршанье брюк.Тут от взглядов косыхгоряча, как укол,сбивается русский язык,бормоча, в протокол.А безвестный Гефестглядит, как прошил окрестснежную гладь канвойвологодский конвой.По выходе из тюрьмыон в деревне леснойв арьергарде зимычинит бочки веснойи в овале бадьивидит лицо судьиСавельевой и тайкомв лоб стучит молотком.июль 1964
НАСТЕНЬКЕ ТОМАШЕВСКОЙ В КРЫМ
Пусть август — месяц ласточек и крыш,подверженный привычке стародавней,разбрасывает в Пулкове камыши грохает распахнутою ставней.Придет пора, и все мои следыисчезнут, как развалины Атланты.И сколько ни взрослей и ни глядина толпы, на холмы, на фолианты,но чувства наши прячутся не там(как будто мы работали в перчатках),и сыщикам, бегущим по пятам,они не оставляют отпечатков.Поэтому для сердца твоего,собравшего разрозненные звенья,по-моему, на свете ничегоне будет извинительней забвенья.Но раз в году ты вспомнишь обо мне,березой, а не вереском согрета,на Севере родном, когда в окнебушует ветер на исходе лета.август 1964
* * *
Смотритель лесов, болот,новый инспектор туч(без права смотреть вперед)инспектирует лучсолнца в вечерний час,не закрывая глаз.Тает последний снопвыше крыш набекрень.Стрелочник сонных троп,бакенщик деревеньстоит на пыльной рекес коромыслом в руке.август 1964