Это вообще не так важно: все равно я буду до рассвета, как мы условились, ходить у вас под окнами. Между прочим, вам будет довольно любопытно смотреть, как я это делаю. Поучительно и увлекательно. В двух словах: только пошляки ходят маятником, а я делаю так
ЛЮБОВЬ:
Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.
БАРБОШИН:
Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки, а в случае бессонницы наблюдать за мной из окна. Сегодня луна, и получится эффектно. Еще одно замечание: обычно беру задаток, а то бывает, что охраняемый ни с того ни с сего исчезает… Но вы так хороши, и ночь такая лунная, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, спасибо. Это все очень успокоительно…
БАРБОШИН:
Что еще? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?
ТРОЩЕЙКИН:
Нет, это мое. Я сам написал.
БАРБОШИН:
Значит, подделка! Вы бы, знаете, все-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?
ТРОЩЕЙКИН:
Утром, около восьми, поднимитесь ко мне. Вот вам, кстати, ключ. Мы тогда решим, что дальше.
БАРБОШИН:
Планы у меня грандиознейшие! Знаете ли вы, что я умею подслушивать мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его фамилия? Вы мне, кажется, говорили… Начинается на "ш". Не помните?
ТРОЩЕЙКИН:
Леонид Викторович Барбашин.
БАРБОШИН:
Нет-нет, не путайте - Барбошин Альфред Афанасьевич.
ЛЮБОВЬ:
Алеша, ты же видишь… Он больной.
ТРОЩЕЙКИН:
Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.
БАРБОШИН:
А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причем это одно из моих многих настоящих имен. Да-да… Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить… Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?
ТРОЩЕЙКИН:
Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею.
БАРБОШИН:
Узнаю в вас мою молодость. И я был таков - поэт, студент, мечтатель… Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку… Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого.
ТРОЩЕЙКИН:
Я сам некурящий, но… где-то я видел… Люба, Ревшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.
БАРБОШИН:
Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня черным ходом, через двор. Это корректнее.
ТРОЩЕЙКИН:
А, в таком случае пожалуйте сюда.
БАРБОШИН:
Кланяюсь еще всем непонятым…
ЛЮБОВЬ:
Хорошо, я передам.
БАРБОШИН:
Благодарю вас.
ТРОЩЕЙКИН:
Спички! Где спички? Ему нужны спички.
ЛЮБОВЬ:
Ради бога, убери его скорей! Где он?
ТРОЩЕЙКИН:
Я его оставил на черной лестнице. Провожу его и сейчас вернусь. Не волнуйся. Спички!
ЛЮБОВЬ:
Да вот - перед твоим носом.
ТРОЩЕЙКИН:
Люба, не знаю, как ты, но я себя чувствую гораздо бодрее после этого разговора. Он, повидимому, большой знаток своего дела и какой-то ужасно оригинальный и уютный. Правда?
ЛЮБОВЬ:
По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.
ТРОЩЕЙКИН:
Я сейчас.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Так я, наверное, не ошибся? Здесь
обитает г-жа Опояшина?
ЛЮБОВЬ:
Да, это моя мать.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
А, очень приятно!
ЛЮБОВЬ:
Можете поставить сюда…