Собственник

Пока тополя перед моим балконом не разрослись, все, происходящее на экране было прекрасно видно. Но, разве можно усидеть дома одному, когда все там, во дворе!

Разве может что-нибудь сравниться с обрывом пленки? Этот дикий крик, свист! Все оглядываются на Толика-Верблюда, который кидается хлопотать возле своего аппарата. Потом снова включается пулеметное стрекотание, и двор оглашается страшными, как из бочки, голосами артистов…

Цветет акация, благосклонно прикрывая кружевной листвой слишком яркий фонарь. На невытаптанном ещё дворе безмятежно засыпают желторотые одуванчики. И только в глубине, за кустами возле песочницы, угадывается тихий смех и гитарный перебор. Это Витька Степанов из соседнего подъезда пытается воздействовать на девичье сердце первой дворовой красавицы Иринки Дуборосовой.

Пастораль? Утопия?

Теперь мне и самому не верится, что такое когда-то было. Но ведь оно было на самом деле! Все эти «праздники двора» я ещё успел застать, когда получил от музея квартиру в этом доме. Я помню, как его красили раз в четыре года, как латали асфальтовые дорожки, и долгое время никто не знал, что такое оббитые ступени в подъездах, обкрошенные стены и осыпающиеся балконы. И «дядя Химик» торжественно прописал меня первым же летом моего проживания в этом дворе, когда сурово сунул в руки поливочный шланг и позволил целых пять минут поливать клумбу перед подъездом…

Я был юн и желторот, как те одуванчики, что обрамляли дворовые дорожки.

Я любил весь белый свет!

Я любил…

Какая большая и шумная семья жила в квартире напротив.

Вечером, ужиная после работы, я неизменно, в одно и то же время, ждал летящий из их кухонного окна призыв: «Манюня, домой!». И, заслышав шлепанье сандаликов по тротуару, обязательно выглядывал, чтобы понаблюдать, как послушная Манюня бежит к подъезду, на ходу завязывая ленточки в растрепанных соломенных косицах. Маленькая, толстенькая, с большими наивными глазенками, точно такими же, как у её старшей сестры. Только там, вместо наивности, была всегда одна мечтательность…

По выходным, если позволяла погода, все они ездили на речку. Я всегда заранее знал об этих поездках по вывешенному на балконе для проветривания большому полосатому покрывалу. И наутро вставал пораньше, чтобы, заслышав хлопанье их двери, уже быть готовым и тоже выскочить из квартиры с самым независимым и деловым видом. Ради этого брал с собой дерматиновую папку на шнурках, дескать, выходной, не выходной, а мне, человеку серьезному, развлекаться некогда. Шел за ними до остановки, со странной смесью удовольствия и легкой зависти наблюдая за никогда не меняющимися «ритуальными» действиями.

Первым всегда шел дедушка – крупный, солидный, в молочно-белой войлочной шляпе с ватными краями, и нес в руке импортный транзистор с таким явным удовольствием, что сразу делалось ясно – транзистор о-очень импортный, работает прекрасно, и сейчас, на речке, всем вокруг них станет гораздо веселее.

Следом, без конца оглядываясь на скачущую, как обезьянка, Манюню, шла бабушка, в такой же молочно-войлочной шляпе с бамбуковым китайским зонтиком от солнца. Единственная седая прядь точно посередине лба, была аккуратно разделена надвое и вплетена в косы, свернутые корзиночкой чуть ниже затылка. Другой прически она не признавала.

Потом шла, никогда не оглядывающаяся Манюнина сестра. Потом их родители – мама в цветном сарафане с сумкой, из которой торчало полосатое покрывало, и папа с огромным ядовито-розовым термосом, сосредоточенно выбирающий из мелочи на раскрытой ладони трехкопеечные монеты.

Вся компания сворачивала за угол дома, огибала синюю будку инвалида-сапожника, здоровалась с ним и останавливалась перед автоматами с газировкой. Там все расступались, давая дорогу папе с термосом. Он подставлял зеркальное горлышко под кран, а трехкопеечные монеты пересыпал в Манюнину ладошку. Высунув язык девчоночка старательно закладывала их в щель автомата и с восторгом наблюдала, как газированный сироп, с характерным хрюканьем, наполняет термос.

Потом они шли на остановку, ждать трамвая.

Я тоже делал вид, что жду свой автобус, но, если он приходил раньше, чем трамвай, прикидывался, будто забыл купить папиросы и пропускал.

Мне нравилось наблюдать за ними. Нравилось, что иногда кто-то из них заговаривал со мной по-соседски, и можно было подойти, стать рядом… Потом приходил трамвай. Мужчины помогали женщинам подняться. Манюня тут же оказывалась у окна, и, по её жестам, было понятно, что она просит поднять деревянную раму… И только тут, через светловолосую голову своей сестренки, Она, которая никогда не оглядывалась, бросала на меня короткий мечтательный взгляд…

Глупое воспоминание!

Почему я с таким удовольствием взялся оживлять чужую семью? Разве мало хорошего было в моей?