Собрание стихотворений

На первый взгляд, внешние черты творчества Чичибабина не позволяют числить его среди поэтов-новаторов. Но так ли это на самом деле? В его стихах, где работа со словом избавлена от искуса самодостаточности, слова образуют веселую вольницу, противящуюся всякому официозу, — как противилась огосударствлению земля родной Чичибабину Слобожанщины[1]. Волей и неволей оказавшись знатоком разговорной речи, южнорусского и вятского (опыт Вятлага) диалекта, Чичибабин порой делал то же, что Солженицын в «Словаре языкового расширения»: он вызывал, восстанавливал в правах редкие слова, дарил им новую общую жизнь. И его «шпыни да шиши» в «Смутном времени», «сычить» и «до устатку» в «Родном языке», и — куда деваться от реалий времени — «стибрили» и «вертухай» в «Лагерном», но и «каменья», «согбен», «младые» в «Я слишком долго начинался…», забытые «таилище» (со времен Радищева), «сопричастник», «тревожливый», малоупотребительные «листобой», «углышками» (у Лескова), «немотно» (у Вяч. Иванова), как и неологизмы поэтов-предшественников: паспортина, мошнастые (от Маяковского), треньбренькаю, врастяг (от А. Белого и Пастернака), нежбы (от Гоголя и Цветаевой), жеватели (от Цветаевой), казнелюбивых (от Мандельштама), безуста (от Хлебникова), показывают, сколько воздуха в легких его поэтического языка. Здесь, в его вольной слободке, легко зарождались совсем новые слова — их поразительно много: книгомолки (библиотекарши), мигалища (про глаза Достоевского), песчаный лебедин (верблюд), яснополянец (Л. Толстой), факельноокая (о древней Кафе), шкварчат (крик скворцов), одолюбы (подхалимы), всененужный, безгрошен, иконноглаза, древокрылое, встрадаться, совестеранящий, незатмимый, безусильно, обазарясь, стогибельный, горимость… Преимущественная область чичибабинского словотворчества — незримые следы нравственной жизни, которые и реалиями не назовешь. Для него же они — сама правда, ждущая от поэта имени.

Камертон индивидуального стиля Чичибабина — украинизмы, дающие ему нечто большее, чем колорит: особую интимность, совестливость, ограждающую эту поэзию от официоза и языковой поденщины. Его «ридный», «вирши», «панство», «лють», «хата», «треба», «селянских», «хлопчик», «батьку», «трошечки», «духмяней», «криниц», «невдалый», «кохаты», «далечь», «мавка», «Украйна», «Чумацкий Шлях» наследуют языку Гоголя и «мове» Шевченко (последний — «Дух-Тарас» — был для Чичибабина классиком на все времена и непререкаемым нравственным авторитетом наряду с Пушкиным и Толстым). «Украинскость» Чичибабина — в не прерванном диалоге с Киевской Русью; отсюда неприятие Петра и всех позднейших властителей, строивших жестоковыйную империю на крови своих соотечественников. Его скоморошеский мир, связанный с русским Средневековьем («Это после будет вор на воре, а пока живем по вольной воле»), прилеплен к малым заповедным местам — Чернигову, Суздалю, Пскову, Коломенскому, Херсонесу, Полтаве — и чуждается державных городов, будь то Санкт-Петербург или Львов. Натерпевшись от севера («добра от севера не жду»), Чичибабин от стихотворения к стихотворению сохраняет верность ландшафтам Слобожанщины. В центре его поэтического Эдема тополь и степь, вертикаль и горизонталь украинского мира. Неподалеку от Мирового Древа бродит «веселый украинский черт» — ведь в местном фольклоре черт зачастую предстает почти безобидным, нелепым персонажем, которого можно и следует оставить в дураках.

Один из любимых приемов Чичибабина — перелицовка пословиц, применение «народной мудрости» к собственной судьбе. Это и «вертеться с веком белкой в колесе», где фольклорный мотив суеты встречается с высокой поэтической темой века, и «в желтый стог уткнусь иголкой», воскрешающее в памяти мандельштамовское «чтобы нам уехать на вокзал, где бы нас никто не отыскал», и «просвещенный тюрьмой да сумой», где поэт говорит о выпавшей ему школе правды, и «катая в горле ком», соотносящееся одновременно с фразеологизмом «ком в горле» и полузабытой пословицей «что слово, то ком», и «песенка не спета», своеобразный залог бессмертия поэзии… Подобную игру, по воспоминаниям современников, любила Цветаева — однако пафос ее языковой рефлексии заключался в неприложимости всеобщих закономерностей к единичной судьбе Поэта, в то время как Чичибабин чувствует себя одним из всех и, даже иронизируя над народной мудростью, признает ее насущный (и от этого не менее трагический) смысл.