Собрание сочинений в одном томе

— Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по тысяче раз — мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов — обысков то есть — листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять совсем разные истории рассказывали. Но, наверное, все врут. А тебе понравилось?

— Понравилось, — тихо ответила Тамара. — Спой, Коленька, еще, — попросила она.

— Потом! — Он снова приблизился к ней, отложив гитару, и попросил: — Ты, может, все же поцелуешь меня, Том?!

Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае — отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнет пальцы, если его сей же момент не поцелуют страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе и не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но неожиданно для него и для себя Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть, и не страстно, но горячо.

Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: «Вот я ему так и отомщу — Сашке. Вот так». А он уже подтянулся на руках, снова перекинул тело свое на балкон и начал целовать ее сам, как голодный пес набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатым рот и нос, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как…

— Запри дверь, — сказала Тамара. — Псих! Придут ведь сейчас.

Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей своей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к дивану.

— Не сюда, — сказала она, — в мою комнату.

Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце, как воздух, горячий воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И желание тоже пришло к ней. И она обняла его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный: «Томка! Томка!» — и закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и проваливался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой блаженство и исполнение всех желаний плавали в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом — наслаждение.

И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бросило его в эти минуты. Очнулся, только услышав:

— А теперь, Коля, правда уходи и никогда больше не возвращайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас. Мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.

— Не уйду я никуда, Тамарка! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мертвой хваткой. Не вырвешься!

— Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень, очень плохо!

— Кто-нибудь обидел — убью!

— Ну вот, «убью»! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты, кого убивать собираешься…

— Кого же?

— Я, Коля, вот уже года три с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит — все сразу. Ни то ни другое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо.

На все что угодно нашел бы ответ Коллега, на все, кроме этого, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он этого парня, что, встреть он его — узнал бы в толпе, что появись он только — и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая, как песни, — не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Колька, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один — все кругом мечтали, — и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Колька, только не этого. И не зная, что ответить, и как вести себя, не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь даже дружка своего и Максима Григорьевича.

<1977>

Из дневников

<Конец 1963 года>

Человек точнее, чем любой будильник! Если скажешь себе: надо встать в 7 ч. 10 м. — встанешь в 7 ч. 10 м.

Я проснулся, как от удара, — на часах 7 ч. 10 м. А просыпаться не хочется, потому что чувствуешь, что сейчас вспомнишь что-то, что вчера сделал что-то, от чего станет невыносимо стыдно. И гонишь от себя пробуждение. Во сне, хоть и страшно, хоть и стыдно, но ведь проснешься — и все в порядке!

<1967 год, осень>

У меня очень много друзей. Меня Бог наградил. Одни пьют и мне не дают, другие не пьют, но на меня не пеняют. Все друзья на одно лицо — не потому, что похожи, а потому, что друзья. И я без них сдохну, это точно. Больше всего боюсь кого-то из них разочаровать. Это-то и держит все время в нерве и на сцене, и в песнях, и в бахвальстве моем.

<1971–1972 годы>

Призрак — король датский — тот же Клавдий, так же жесток. Для Гамлета — это и благородный человек, но у него обостренное чувство несправедливости, чувствует, что что-то неверно. Гамлет сам его сын — у него есть и то, и то (и от отца, и от себя…) (Университет.) Призрак должен быть в Гамлете. Это может быть нереальный призрак. (В «Гамлете» двое; один говорит — мсти, а другой видит, что это бесполезно.)